Вьёбывать и не множить скорбь.
Фэндом: ориджинал
Жанр: любовная драма, НФ/мистика, мемуары
Предупреждение: избыток охуенно богатого внутреннего мира, терминологизмы, ТРИГГЕРЫ – изнасилование, шантаж, одержимость, POV мудака
Вид: слэш
Рейтинг: R
Размер: миди
Содержание: есть такие люди, ради которых не жалко и не стыдно сломать жизнь и им, и себе.
Статус: закончен.
Примечание: нет, строка персонажей, название и имя автора в этой шапке не нужны. Их не было в первом варианте, и не будет в этом – он и так оброс шапкой, сеттингом, слишком большим количеством подробностей — и сильно перестроился композиционно. В седьмом классе я написала это в подарок на день рождения для подруги, которую помню хуже, чем этот текст.
Первая часть, вторую допиливаю судорожно. Всё равно целиком не поместится.Видимо, если эта история определила мою жизнь на последние пять лет, и собирается определять в дальнейшем – пока не закончатся изоляционные базы или пока не закончусь я сам – она случилась не просто так. Фатализм в наш просвещённый век непопулярен, и к тому же объективно беспомощен перед лишённым сострадания лицом жизни, но, тем не менее, он укореняется во мне всё крепче.
Сейчас я недалеко от южного полюса, на безымянном острове, покрытом льдом, где содержатся в изоляторе самые опасные обитатели нашего мира. На картах этого острова не существует, вместо него – океан и льды. Цифро-буквенный код, обозначающий его местоположение, засекречен, и упоминать его я не буду из соображений безопасности.
По-хорошему, всю эту историю из тех же соображений следовало бы забыть, но я не смог – и теперь за спиной пять лет осторожных перемещений, три таких же острова с такими же базами в разных частях света, и масса потраченных сил. Искренне хочется верить, что потрачены они были не зря. Я ищу человека, надеюсь, что он ещё жив, и не могу сдаться уже не столько из-за каких-то особенных чувств к нему, сколько из незамутнённого упрямства, терзающего меня ничуть не милосерднее сновидений. Они то за ночь успевают разбередить душу до метафорической крови, то не являются месяцами – и, честно говоря, не знаю, что из этого хуже.
Со своим образованием и своими перемещениями, планирование и осуществление которых отнимает едва ли не больше сил, чем все остальные части моих поисков, я заработал себе
репутацию эффективного, но очень уж беспокойного работника, и немало добродушных смешков в спину. Не знаю, когда они превратятся в неодобрительное ворчание, а оно, в свою очередь станет подозрениями; не знаю, когда меня раскроют. Но когда бы это ни случилось, после этого я уже вряд ли смогу писать мемуары.
Поэтому я напишу их сейчас, хотя бы для того, чтобы разобраться, как же, каким немыслимым образом я умудрился принести в жертву поискам волн в море всю свою прежнюю жизнь, и буду надеяться, что мне удастся их спрятать или своевременно уничтожить.
***
Не вижу смысла рассказывать для начала о своём детстве — история началась не настолько давно. Возможно, предпосылки к тому, чтобы попасть в ту или иную ситуацию, формируются рано, вместе с характером. Возможно даже, что и в самом деле существует некая предопределённость — тонкая, изящная, замаскированная под идеальную цепочку причинно-следственных связей. Возможно, мы в принципе неспособны делать выбор самостоятельно, и движемся вперёд только и исключительно под влиянием всей совокупности обстоятельств, задающей нам некий вектор движения.
Пожалуй, начать разматывать этот событийный клубок стоит с сезона дождей шестилетней давности. Год был напряжённый. Тогда мне исполнилось двадцать восемь лет, я активно строчил заметки и статьи в журналы, мелкие и крупные, только-только выпустил свою первую по-настоящему крупную монографию, которая теперь, похоже, останется единственной, и параллельно защитил кандидатскую. Обе работы были посвящены одному и тому же вопросу — корреляции между работой жемчужины головного мозга и циркадными ритмами с учётом влияния режима, питания и общего уровня усталости.
Жемчужину головного мозга я ненавидел со студенчества: в те времена вокруг неё было слишком много ажиотажа, да и в нынешние он ещё не угас. Мои коллеги лет двадцать назад наконец-то разгадали, за что именно она отвечает — не без опоры на мистические события, особенно участившиеся за последние полвека — и устроили вокруг неё пляски с бубнами и факелами. Как же иначе, ведь эта удивительная мистика!..
По учреждениям разной степени государственности и значимости принялись шастать новосформированные Карающие Психиатры. Когда эти люди в чёрной форме и белых халатах с нашивками впервые пришли к нам в школу, мы просто не поняли, что происходит. Но нас заставили пройти несколько опросников, а потом — осмотрели глаза и провели несколько бесед.
Потом выяснилось, что это такой способ выявлять и контролировать лиц с гипертрофией жемчужины головного мозга. Несколько человек с моей параллели просто исчезли: про них ничего не сказали, и мы тоже опасались говорить о них — по крайней мере, в пределах школы и дома. По слухам, пропали ещё несколько мелких, чуть ли не первоклашек.
Куда их забрали и зачем, нам было неизвестно. Было страшно; потом, уже в институтские годы, плановые и внеплановые проверки-облавы постепенно стали восприниматься как нечто само собой разумеющееся.
Я в мистику не то что бы не верил — трудно не верить в то, что ежедневно сообщают по радио и что публикуют вполне серьёзные газеты, в то, что исследуют институты — и, самое главное, исследуют результативно, со вполне проверяемыми выкладками. Вопрос веры и неверия здесь отошёл в прошлое, появился вопрос знания и незнания.
Нет, мне просто не нравилась массовая истерия. Не одна только мистика существует на рябом лице Архипелага.
За эти работы я брался, стремясь доказать, что жемчужина головного мозга — шаровидное уплотнение в коре головного мозга на грани лобных долей, на котором концентрируется множество мелких борозд и извилин, и которое обладает способностью как-то воспринимать радиоволны, и, согласно некоторым гипотезам, даже генерировать их самостоятельно — это всего лишь ошибка эволюции, практически рудиментарный участок. Начиналось всё как шуточная статья, достойная страниц жёлтого научно-популярного издания, вообще-то говоря. Вместо этого я случайно и совершенно неожиданно увлёкся темой, вышел в какие-то дебри и сделал нечто совершенно обратное заранее продуманному плану: выяснил, от каких факторов зависит работа «ошибки эволюции» и практически целиком описал цикл её активности.
Не могу сказать точно, успех это был, или провал. Мои чувства к этому отделу мозга стали ещё запутаннее и противоречивее.
Тогда я работал в НИИ Нейрологии на должности начальника лаборатории. Работа моя была неравнодушно принята в научном сообществе, и меня вызвали на конференцию, словно на дуэль. После этой конференции руководитель НИИ лично пришёл и поздравил меня с успехом — а потом предложил неплохую должность в Юго-Восточном филиале.
Я согласился.
Мне исполнилось двадцать девят, но я всё ещё был переполнен планами и идеями, и до сих пор не понимал, что тем, кого приписали к большим объёмам административной работы, будет довольно сложно разорваться на всё, включая научную деятельность, и что чрезмерно умных в научном сообществе не любят, хоть и сетуют регулярно на нехватку свежих умов и стоящих кадров. Нет, ничего этого я не понимал — а потому, наверное, счастливо избежал трагической участи с осознанным и прочувствованным прозябанием в безвестности, и сумел воспользоваться назначением к своему благу. Познакомившись с новым непосредственным начальством, я быстро выяснил круг своих обязанностей. На меня легли обязанности «завхоза по научной части» — осмотр и проверка лабораторных помещений и оборудования, учёт реагентов, опытных образцов и расходников, распределение всего этого добра между сотрудниками филиала, а так же ведение множества документов. С бумагами я сладил — мне всегда было просто работать с документацией, к тому же заполнение и проверка лабораторных журналов и отчётов сделает вполне жизнеспособного бюрократа из кого угодно. По-настоящему важно было другое. Мне удалось выпросить у непосредственного начальства пустующую комнатку на втором этаже, больше похожую на большую подсобку, чем на маленький кабинет, под собственную лабораторию, и забрать себе кое-что из списанного до того времени, как будут выполнены запросы на дополнительное оборудование. НИИ Нейрологии любил своих сотрудников, даже сосланных в филиал, и обеспечивало многие, очень многие их потребности, и даже в старье можно было откопать стоящие вещи. Кое-что из найденного мной работало, а что не работало — то можно было привести в чувство.
Местные техники охотно пришли мне на помощь, в конце концов, в этом месте было принято дружить с начальниками, а не против начальников. Освоившись на новом месте, я принялся работать в тишине и спокойствии.
Как я уже сказал, в то время я многого не понимал и не очень хорошо разбирался в том, что движет людьми, да и теперь не могу сказать, что разбираюсь. В частности, так я и не понял, к кому попал в опалу, и попал ли в неё вообще. Однако, в конечном счёте, кому бы ни принадлежала идея спровадить меня подальше от центра мировой научной жизни, этот человек сослужил мне неплохую службу. Возможно, сам того не желая. Я получил возможность проводить исследования почти бесконтрольно, отчитываясь лишь самому себе.
Чем я и занялся с радостью и удовольствием, не обращая внимания на те части внешнего мира, которые не входили непосредственно в мою компетенцию. В моих планах, пожалуй, даже чрезмерно амбициозных для одного смертного человека, значилось немало интересных вещей, связанных в первую очередь с восприятием и происходящим в головном мозге постоянным переводом с языка импульсов на язык образов.
Само собой разумеется, что, радостно погружаясь в свою обожаемую область, я даже не думал, что моё гневное исследование мне ещё припомнят.
***
Припомнили — прислали директиву взять под свою опеку аспиранта, который писал диплом по всё той же проклятой жемчужине, и многие интересные, в сущности, вещи теоретически вывел с опорой на мою монографию. То есть, не совсем прислали, я то ли не получил обычную для таких случаев записку от начальства с просьбой зайти и подписать, то ли просто умудрился её не заметить или проигнорировать. Директива пришла ко мне практически сама.
Было позднее утро. Я сидел, закрыв нос и рот маской, а глаза — очками, и пробовал разные типы красок на свеженьких препаратах нейронов. После долгих часов у оборудования и в анатомической, окраска препаратов казалась скорее даже не работой, а развлечением, но порой таким методом подбора удавалось отыскать удачный способ окрашивания. Меня интересовали структуры аксонального холмика; впрочем, ни на что особенное я не рассчитывал, разве что на удачу — в тот день всё из рук валилось. Дело шло к перерыву на чашку кофе, когда в мою дверь в закутке постучались. Обычно меня здесь не тревожили, да и я по лабораториям не шастал, стараясь выбирать для инспекций время, когда в филиале никто не занят работой, чтобы не отвлекать людей — обычно это бывало поздним вечером либо ранним утром, ещё до рассвета.
Значит, случилось, что-то важное, сделал вывод я, завинтил тюбики с реагентами, открыл затянутую мелкой зеленоватой москитной сеткой форточку и открыл дверь.
«Здравствуйте. Меня к вам послали».
Я снял защитные очки и уставился на молодого человека, стоявшего за дверью. Он был приятной, совершенно не типичной для местных жителей наружности — неожиданно бледный, веснушчатый, худощавый до утончённости; волосы у него вились и поблёскивали в свете лампы, и напомнили в первый миг пучок тончайших медных проводочков. Одевался молодой человек не слишком формально, и одновременно с тем — подчёркнуто скромно, на руках носил сплетённые из проводов браслеты чуть ли не до локтя — говорят, такая молодёжь, представителем какой молодой человек, несомненно, являлся, моментально попадает в группу подозрения у Карающих Психиатров, но почти никогда не обретает хоть сколько-то весомого антисоциального статуса. Смотрел он спокойно и устало, с любопытством, но без наглости.
В руках он сжимал внушительную картонную папку какого-то унылого цвета.
Внимательно рассмотрев молодого человека, я поинтересовался, кто же его так далеко послал, и с какой такой высшей целью.
«Я аспирант. Распределили сюда».
Голос его казался мне приятным, но полным какой-то вышколенной, искусственной вежливости. Молодой человек нервически поморщился и тряхнул своей медной копной, так что волосы его, вроде бы более-менее приглаженные, рассыпались по шее и упали на лоб. Видимо, ему пришлось чуть ли не семь морей переплыть, пока его наконец приняли в аспирантуру, и теперь он был близок к пределу, за которым заканчивается вежливость и начинается истерическое равнодушие.
Пригласив юношу внутрь лаборатории, я принял его бумаги. В папке оказалась копия его дипломной работы и какие-то ещё бумажки. Как он объяснил по ходу разговора, он хотел практически проверить полученные теоретические выводы, а дальше уже посмотреть, что получится. Я посмотрел его документы, направление, подписал временный пропуск и написал непосредственному начальству записку, чтобы дало человеку пропуск постоянный — и заодно место в общежитии.
Потом попросил оставить работу, чтобы я мог с нею ознакомиться, и отправил к начальству.
Молодой человек поблагодарил меня и отправился. Когда он скрылся, я понял, что забыл спросить его имя, и даже не прочитал, что написано у него в документах; да и сам не представился. Невежливо как-то вышло, впрочем, я всё ещё мог прочитать его имя на титуле дипломной работы, да и времени для знакомства будет достаточно.
Позже это имя оказалось мёдом на моём языке, клеймом на моём сердце и цепью на моей шее, но, увы, соображения безопасности всё ещё в силе, поэтому я продолжу называть этого человека аспирантом.
***
Итак, аспирант постепенно прижился в моей лаборатории. Приходил он довольно поздно по сравнению со мной, пташкой весьма ранней — к одиннадцати часам, когда у меня уже был перерыв на кофе, он только появлялся в лаборатории. Поначалу меня это раздражало, но когда я высказал аспиранту всё, что думаю о поздних подъёмах и людях, которым они свойственны, получил совершенно неожиданный отпор: аспирант спокойно заявил, что любые циркадные ритмы — это варианты нормы, что ему эти одиннадцать часов утра кажутся вполне нормальным временем для начала рабочего дня, и — цитата: «ранние подъёмы, это что — проверка какая-то?».
Пришлось свыкнуться, тем более впоследствии стало ясно, что при таком распорядке мы не мешали друг другу работать. Я успевал сделать контрольный обход, проверить учётные книги и фактические остатки на складах реагентов, просмотреть и пустить в обработку запросы, проверить и подписать накладные — в общем, разобраться со своими хозработами, и перейти непосредственно к основной занятости.
К моему утреннему перерыву в лаборатории объявлялся аспирант — как правило, с папкой, полной записей по проделанной вчера работе, лабораторным журналом, который он уносил с собой, и пачкой печенья из полулегального коммерческого ларька, стоящего впритык к общежитиям и периодически закрывающегося за нехваткой товара, а после, как ни в чём не бывало, возобновляющего работу — и мы пили кофе. Потом расходились по разным углам. Надзора за ним почти не требовалось: аспирант, похоже, не тратил зря своё время в университете, и занимался там делом, а не чем попало, потому что в лаборатории сориентировался с лёгкостью и быстро обустроил под собственные нужды выделенное ему рабочее место. Спросил только о рабочем плане филиала и о порядке выписки образцов и реагентов, и всё.
Я выдал ему образцы заявлений, и поначалу он добросовестно их строчил, но потом как-то само собой так вышло, что для него — единственного во всём филиале — процедура сильно упростилась. Не знаю, из-за того, что так оказалось просто-напросто удобнее, или из-за... влияния других факторов, пусть это пока называется так. Всерьёз говорить о магии или мистике мне до сих пор кажется странным и нелепым — даже в рамках исследований жемчужины головного мозга, и тем более — в рамках своей жизни.
Аспирант ответственно и своевременно отчитывался о результатах выполнения разнообразных плановых работ, кроме того, вскоре у нас завязалось почти приятельское общение на сторонние относительно работы темы. Часто мы спорили, и иногда приходили к консенсусу. Очень неохотно распространяясь о родном своём острове и своей семье, он, тем не менее, любил повспоминать среднюю и старшую школу, с нежностью в глазах говорил об университете (Естествоведческо-прикладной факультет при Медицинской Академии, позже — факультет нейрологии там же, в некотором научно-образовательном смысле он был моим земляком: на этой почве поводов для болтовни стало ещё больше).
Несколько раз я пытался выяснить, что же именно он пытается сделать на данном этапе, и на какой стадии находятся его эксперименты — но всякий раз аспирант просил меня подождать, пока он сам придёт с отчётом, говорил, что у него ещё нет достаточно репрезентативной статистической выборки или ещё какую-нибудь такую общую, как это называется, «фразу-отмазу», каких у всякого исследователя заготовлено несколько штук на случай внезапной проверки, и я верил ему, пожимал плечами и уходил с головой в свою работу. В конце концов, ему нужна его работа, или мне?
У него был очень убедительный голос.
Я — куратор, начальник и научный руководитель, с меня могли и спросить, но это беспокоило на удивление мало. Я умом понимал, что аспирант прикреплён ко мне, и умом же — что нет смысла беспокоиться о том, сделает аспирант свою работу или не сделает, добьётся чего-нибудь или не добьётся. По таким-то, таким-то и ещё вот таким причинам. Потому что не нужно о нём думать слишком много.
Теперь, узнав об этом человеке больше, чем хотел знать о ком бы то ни было ещё, я понимаю, что это был самый банальный гипноз, возможно, замешанный даже не столько на особенностях моего аспиранта, сколько на вполне обычном умении располагать к себе людей. Приправленное самой каплей мистической силы, это умение способно творить чудеса, иногда страшные. Однако эффект и сила подобного рода влияний зависит не только от способностей индивида с гипертрофией жемчужины головного мозга, в обиходе — жемчужника-гипертрофика, но и от особенностей цели.
Моей особенностью, формировавшей всю мою жизнь и личность, было любопытство — и отросшая за годы учёбы и работы привычка любой ценой получать ответы на свои вопросы.
А он был способен на многое. Возможно, он это делал подсознательно, интуитивно. Возможно, наоборот — специально тренировался, учился как-то этим управлять, как музыканты развивают слух, а художники — глазомер. Поговорить с ним о мистике мне так и не случилось, поэтому я не знаю точно.
Зато знаю: чем сильнее действие, тем сильнее противодействие.
Тогда я даже не понял, что постепенно, по мере того, как моё собственное любопытство растворяет масляную плёнку гипнотического равнодушия, начинаю пропадать в совершенно неслужебном интересе к своему аспиранту.
И если раньше мне всего лишь хотелось быть в курсе того, что он тут пытается делать на территории моего филиала в целом и моей лаборатории в частности, то теперь само понятие личной тайны должно было исчезнуть. На меньшем я не успокоился бы.
Все личные границы, всё, чем он защищался, всё, с помощью чего он прятал себя от мира — по какой бы причине ему ни приходилось это делать — всё должно было быть разрушено, и я с упоением принялся разрушать. Оглядываясь назад, я поражаюсь масштабам профессиональной деформации, заставившей меня, сходу отвергнув обычные пути, которыми люди добиваются откровенности от других людей, начать вести наблюдения. Если быть честным с самим собой, этим наблюдениям гораздо больше подходило слово «слежка». Если быть честным, это было откровенное насилие.
Если быть честным — я не раскаиваюсь. Он слишком разозлил меня самой возможностью что-то скрыть.
Выяснив у коменданта, куда поселили моего аспиранта (оказалось — почти по соседству, тремя этажами выше меня), перечитав его дипломную работу и составив список реагентов, выписанных им со склада, я больше не спускал с него глаз. Принялся закрывать лабораторию, мотивируя вероятностью близкой проверки, следить, шёл ли он сразу в свою комнату, или задерживаться где-то. Очень странное ощущение — когда пытаешься скользить в тени и не топать, быть незаметным.
Раздражающее ощущение. Я привык действовать открыто, спрашивать прямо и чувствовать себя хозяином этого места, а не засланным в тыл врага шпионом.
Эта слежка ничего мне не дала, помимо зря потраченного времени, лишнего стресса и незнакомого ранее чувства жгучей ревности, совершенно неожиданного в тот момент, когда я увидел, как мой аспирант обжимается с кем-то в тёмном углу, в тупике у подсобки. Я даже не понял, кто это был — женщина или мужчина, старше или моложе моего аспиранта, какого роста, комплекции… самого факта наблюдения двух фигур, стоящих вплотную и уже запускающих руки друг другу под рубашки, мне хватило для того, чтобы в глазах потемнело. Усилием воли я заставил себя развернуться и уйти, но выкинуть из головы эту картину было невозможно.
После этого ходить за ним я перестал, и, немного успокоившись, с каким-то потрясающим равнодушием отметил, что чувствую себя обделённым. Такое бывает, когда начинаешь влюбляться безответно — или когда разочаровываешься в деле всей жизни.
Итак, мой неслужебный интерес принял форму одержимости, почти маниакальной, и окрашенной к тому же влечением. Не могу до сих пор сказать, какого же генеза было это влечение. Любопытство, переходящее всякие границы? Страсть? Не знаю.
Как-то раз, улучив момент, когда аспирант вышел ненадолго, я влез в его лабораторный журнал. Как я и думал, ничего особенного. Его исследования здесь, в филиале НИИ Нейрологии, продолжали тему его дипломной работы — там было что-то о влиянии цикла активности жемчужины на общее состояние организма. Хорошая работа, выполненная качественно, вдумчиво, с умом. Ему предстояло ещё немало сделать, и, пожалуй, с такой педантичностью действительно не стоит показывать результаты своих трудов раньше их окончания.
Тут бы и успокоиться, но-то продолжало глодать меня изнутри, и к вечеру, выйдя из лаборатории и, как обычно, оставив там аспиранта — у него давно уже был собственный ключ от этой маленькой комнатки — я неожиданно для себя решился на преступление. Мысль мелькнула со скоростью зажигающейся лампочки: щёлк — и я уже решаю идти не по привычному своему маршруту, а к комнате аспиранта.
Будь что будет.
Жанр: любовная драма, НФ/мистика, мемуары
Предупреждение: избыток охуенно богатого внутреннего мира, терминологизмы, ТРИГГЕРЫ – изнасилование, шантаж, одержимость, POV мудака
Вид: слэш
Рейтинг: R
Размер: миди
Содержание: есть такие люди, ради которых не жалко и не стыдно сломать жизнь и им, и себе.
Статус: закончен.
Примечание: нет, строка персонажей, название и имя автора в этой шапке не нужны. Их не было в первом варианте, и не будет в этом – он и так оброс шапкой, сеттингом, слишком большим количеством подробностей — и сильно перестроился композиционно. В седьмом классе я написала это в подарок на день рождения для подруги, которую помню хуже, чем этот текст.
Первая часть, вторую допиливаю судорожно. Всё равно целиком не поместится.Видимо, если эта история определила мою жизнь на последние пять лет, и собирается определять в дальнейшем – пока не закончатся изоляционные базы или пока не закончусь я сам – она случилась не просто так. Фатализм в наш просвещённый век непопулярен, и к тому же объективно беспомощен перед лишённым сострадания лицом жизни, но, тем не менее, он укореняется во мне всё крепче.
Сейчас я недалеко от южного полюса, на безымянном острове, покрытом льдом, где содержатся в изоляторе самые опасные обитатели нашего мира. На картах этого острова не существует, вместо него – океан и льды. Цифро-буквенный код, обозначающий его местоположение, засекречен, и упоминать его я не буду из соображений безопасности.
По-хорошему, всю эту историю из тех же соображений следовало бы забыть, но я не смог – и теперь за спиной пять лет осторожных перемещений, три таких же острова с такими же базами в разных частях света, и масса потраченных сил. Искренне хочется верить, что потрачены они были не зря. Я ищу человека, надеюсь, что он ещё жив, и не могу сдаться уже не столько из-за каких-то особенных чувств к нему, сколько из незамутнённого упрямства, терзающего меня ничуть не милосерднее сновидений. Они то за ночь успевают разбередить душу до метафорической крови, то не являются месяцами – и, честно говоря, не знаю, что из этого хуже.
Со своим образованием и своими перемещениями, планирование и осуществление которых отнимает едва ли не больше сил, чем все остальные части моих поисков, я заработал себе
репутацию эффективного, но очень уж беспокойного работника, и немало добродушных смешков в спину. Не знаю, когда они превратятся в неодобрительное ворчание, а оно, в свою очередь станет подозрениями; не знаю, когда меня раскроют. Но когда бы это ни случилось, после этого я уже вряд ли смогу писать мемуары.
Поэтому я напишу их сейчас, хотя бы для того, чтобы разобраться, как же, каким немыслимым образом я умудрился принести в жертву поискам волн в море всю свою прежнюю жизнь, и буду надеяться, что мне удастся их спрятать или своевременно уничтожить.
***
Не вижу смысла рассказывать для начала о своём детстве — история началась не настолько давно. Возможно, предпосылки к тому, чтобы попасть в ту или иную ситуацию, формируются рано, вместе с характером. Возможно даже, что и в самом деле существует некая предопределённость — тонкая, изящная, замаскированная под идеальную цепочку причинно-следственных связей. Возможно, мы в принципе неспособны делать выбор самостоятельно, и движемся вперёд только и исключительно под влиянием всей совокупности обстоятельств, задающей нам некий вектор движения.
Пожалуй, начать разматывать этот событийный клубок стоит с сезона дождей шестилетней давности. Год был напряжённый. Тогда мне исполнилось двадцать восемь лет, я активно строчил заметки и статьи в журналы, мелкие и крупные, только-только выпустил свою первую по-настоящему крупную монографию, которая теперь, похоже, останется единственной, и параллельно защитил кандидатскую. Обе работы были посвящены одному и тому же вопросу — корреляции между работой жемчужины головного мозга и циркадными ритмами с учётом влияния режима, питания и общего уровня усталости.
Жемчужину головного мозга я ненавидел со студенчества: в те времена вокруг неё было слишком много ажиотажа, да и в нынешние он ещё не угас. Мои коллеги лет двадцать назад наконец-то разгадали, за что именно она отвечает — не без опоры на мистические события, особенно участившиеся за последние полвека — и устроили вокруг неё пляски с бубнами и факелами. Как же иначе, ведь эта удивительная мистика!..
По учреждениям разной степени государственности и значимости принялись шастать новосформированные Карающие Психиатры. Когда эти люди в чёрной форме и белых халатах с нашивками впервые пришли к нам в школу, мы просто не поняли, что происходит. Но нас заставили пройти несколько опросников, а потом — осмотрели глаза и провели несколько бесед.
Потом выяснилось, что это такой способ выявлять и контролировать лиц с гипертрофией жемчужины головного мозга. Несколько человек с моей параллели просто исчезли: про них ничего не сказали, и мы тоже опасались говорить о них — по крайней мере, в пределах школы и дома. По слухам, пропали ещё несколько мелких, чуть ли не первоклашек.
Куда их забрали и зачем, нам было неизвестно. Было страшно; потом, уже в институтские годы, плановые и внеплановые проверки-облавы постепенно стали восприниматься как нечто само собой разумеющееся.
Я в мистику не то что бы не верил — трудно не верить в то, что ежедневно сообщают по радио и что публикуют вполне серьёзные газеты, в то, что исследуют институты — и, самое главное, исследуют результативно, со вполне проверяемыми выкладками. Вопрос веры и неверия здесь отошёл в прошлое, появился вопрос знания и незнания.
Нет, мне просто не нравилась массовая истерия. Не одна только мистика существует на рябом лице Архипелага.
За эти работы я брался, стремясь доказать, что жемчужина головного мозга — шаровидное уплотнение в коре головного мозга на грани лобных долей, на котором концентрируется множество мелких борозд и извилин, и которое обладает способностью как-то воспринимать радиоволны, и, согласно некоторым гипотезам, даже генерировать их самостоятельно — это всего лишь ошибка эволюции, практически рудиментарный участок. Начиналось всё как шуточная статья, достойная страниц жёлтого научно-популярного издания, вообще-то говоря. Вместо этого я случайно и совершенно неожиданно увлёкся темой, вышел в какие-то дебри и сделал нечто совершенно обратное заранее продуманному плану: выяснил, от каких факторов зависит работа «ошибки эволюции» и практически целиком описал цикл её активности.
Не могу сказать точно, успех это был, или провал. Мои чувства к этому отделу мозга стали ещё запутаннее и противоречивее.
Тогда я работал в НИИ Нейрологии на должности начальника лаборатории. Работа моя была неравнодушно принята в научном сообществе, и меня вызвали на конференцию, словно на дуэль. После этой конференции руководитель НИИ лично пришёл и поздравил меня с успехом — а потом предложил неплохую должность в Юго-Восточном филиале.
Я согласился.
Мне исполнилось двадцать девят, но я всё ещё был переполнен планами и идеями, и до сих пор не понимал, что тем, кого приписали к большим объёмам административной работы, будет довольно сложно разорваться на всё, включая научную деятельность, и что чрезмерно умных в научном сообществе не любят, хоть и сетуют регулярно на нехватку свежих умов и стоящих кадров. Нет, ничего этого я не понимал — а потому, наверное, счастливо избежал трагической участи с осознанным и прочувствованным прозябанием в безвестности, и сумел воспользоваться назначением к своему благу. Познакомившись с новым непосредственным начальством, я быстро выяснил круг своих обязанностей. На меня легли обязанности «завхоза по научной части» — осмотр и проверка лабораторных помещений и оборудования, учёт реагентов, опытных образцов и расходников, распределение всего этого добра между сотрудниками филиала, а так же ведение множества документов. С бумагами я сладил — мне всегда было просто работать с документацией, к тому же заполнение и проверка лабораторных журналов и отчётов сделает вполне жизнеспособного бюрократа из кого угодно. По-настоящему важно было другое. Мне удалось выпросить у непосредственного начальства пустующую комнатку на втором этаже, больше похожую на большую подсобку, чем на маленький кабинет, под собственную лабораторию, и забрать себе кое-что из списанного до того времени, как будут выполнены запросы на дополнительное оборудование. НИИ Нейрологии любил своих сотрудников, даже сосланных в филиал, и обеспечивало многие, очень многие их потребности, и даже в старье можно было откопать стоящие вещи. Кое-что из найденного мной работало, а что не работало — то можно было привести в чувство.
Местные техники охотно пришли мне на помощь, в конце концов, в этом месте было принято дружить с начальниками, а не против начальников. Освоившись на новом месте, я принялся работать в тишине и спокойствии.
Как я уже сказал, в то время я многого не понимал и не очень хорошо разбирался в том, что движет людьми, да и теперь не могу сказать, что разбираюсь. В частности, так я и не понял, к кому попал в опалу, и попал ли в неё вообще. Однако, в конечном счёте, кому бы ни принадлежала идея спровадить меня подальше от центра мировой научной жизни, этот человек сослужил мне неплохую службу. Возможно, сам того не желая. Я получил возможность проводить исследования почти бесконтрольно, отчитываясь лишь самому себе.
Чем я и занялся с радостью и удовольствием, не обращая внимания на те части внешнего мира, которые не входили непосредственно в мою компетенцию. В моих планах, пожалуй, даже чрезмерно амбициозных для одного смертного человека, значилось немало интересных вещей, связанных в первую очередь с восприятием и происходящим в головном мозге постоянным переводом с языка импульсов на язык образов.
Само собой разумеется, что, радостно погружаясь в свою обожаемую область, я даже не думал, что моё гневное исследование мне ещё припомнят.
***
Припомнили — прислали директиву взять под свою опеку аспиранта, который писал диплом по всё той же проклятой жемчужине, и многие интересные, в сущности, вещи теоретически вывел с опорой на мою монографию. То есть, не совсем прислали, я то ли не получил обычную для таких случаев записку от начальства с просьбой зайти и подписать, то ли просто умудрился её не заметить или проигнорировать. Директива пришла ко мне практически сама.
Было позднее утро. Я сидел, закрыв нос и рот маской, а глаза — очками, и пробовал разные типы красок на свеженьких препаратах нейронов. После долгих часов у оборудования и в анатомической, окраска препаратов казалась скорее даже не работой, а развлечением, но порой таким методом подбора удавалось отыскать удачный способ окрашивания. Меня интересовали структуры аксонального холмика; впрочем, ни на что особенное я не рассчитывал, разве что на удачу — в тот день всё из рук валилось. Дело шло к перерыву на чашку кофе, когда в мою дверь в закутке постучались. Обычно меня здесь не тревожили, да и я по лабораториям не шастал, стараясь выбирать для инспекций время, когда в филиале никто не занят работой, чтобы не отвлекать людей — обычно это бывало поздним вечером либо ранним утром, ещё до рассвета.
Значит, случилось, что-то важное, сделал вывод я, завинтил тюбики с реагентами, открыл затянутую мелкой зеленоватой москитной сеткой форточку и открыл дверь.
«Здравствуйте. Меня к вам послали».
Я снял защитные очки и уставился на молодого человека, стоявшего за дверью. Он был приятной, совершенно не типичной для местных жителей наружности — неожиданно бледный, веснушчатый, худощавый до утончённости; волосы у него вились и поблёскивали в свете лампы, и напомнили в первый миг пучок тончайших медных проводочков. Одевался молодой человек не слишком формально, и одновременно с тем — подчёркнуто скромно, на руках носил сплетённые из проводов браслеты чуть ли не до локтя — говорят, такая молодёжь, представителем какой молодой человек, несомненно, являлся, моментально попадает в группу подозрения у Карающих Психиатров, но почти никогда не обретает хоть сколько-то весомого антисоциального статуса. Смотрел он спокойно и устало, с любопытством, но без наглости.
В руках он сжимал внушительную картонную папку какого-то унылого цвета.
Внимательно рассмотрев молодого человека, я поинтересовался, кто же его так далеко послал, и с какой такой высшей целью.
«Я аспирант. Распределили сюда».
Голос его казался мне приятным, но полным какой-то вышколенной, искусственной вежливости. Молодой человек нервически поморщился и тряхнул своей медной копной, так что волосы его, вроде бы более-менее приглаженные, рассыпались по шее и упали на лоб. Видимо, ему пришлось чуть ли не семь морей переплыть, пока его наконец приняли в аспирантуру, и теперь он был близок к пределу, за которым заканчивается вежливость и начинается истерическое равнодушие.
Пригласив юношу внутрь лаборатории, я принял его бумаги. В папке оказалась копия его дипломной работы и какие-то ещё бумажки. Как он объяснил по ходу разговора, он хотел практически проверить полученные теоретические выводы, а дальше уже посмотреть, что получится. Я посмотрел его документы, направление, подписал временный пропуск и написал непосредственному начальству записку, чтобы дало человеку пропуск постоянный — и заодно место в общежитии.
Потом попросил оставить работу, чтобы я мог с нею ознакомиться, и отправил к начальству.
Молодой человек поблагодарил меня и отправился. Когда он скрылся, я понял, что забыл спросить его имя, и даже не прочитал, что написано у него в документах; да и сам не представился. Невежливо как-то вышло, впрочем, я всё ещё мог прочитать его имя на титуле дипломной работы, да и времени для знакомства будет достаточно.
Позже это имя оказалось мёдом на моём языке, клеймом на моём сердце и цепью на моей шее, но, увы, соображения безопасности всё ещё в силе, поэтому я продолжу называть этого человека аспирантом.
***
Итак, аспирант постепенно прижился в моей лаборатории. Приходил он довольно поздно по сравнению со мной, пташкой весьма ранней — к одиннадцати часам, когда у меня уже был перерыв на кофе, он только появлялся в лаборатории. Поначалу меня это раздражало, но когда я высказал аспиранту всё, что думаю о поздних подъёмах и людях, которым они свойственны, получил совершенно неожиданный отпор: аспирант спокойно заявил, что любые циркадные ритмы — это варианты нормы, что ему эти одиннадцать часов утра кажутся вполне нормальным временем для начала рабочего дня, и — цитата: «ранние подъёмы, это что — проверка какая-то?».
Пришлось свыкнуться, тем более впоследствии стало ясно, что при таком распорядке мы не мешали друг другу работать. Я успевал сделать контрольный обход, проверить учётные книги и фактические остатки на складах реагентов, просмотреть и пустить в обработку запросы, проверить и подписать накладные — в общем, разобраться со своими хозработами, и перейти непосредственно к основной занятости.
К моему утреннему перерыву в лаборатории объявлялся аспирант — как правило, с папкой, полной записей по проделанной вчера работе, лабораторным журналом, который он уносил с собой, и пачкой печенья из полулегального коммерческого ларька, стоящего впритык к общежитиям и периодически закрывающегося за нехваткой товара, а после, как ни в чём не бывало, возобновляющего работу — и мы пили кофе. Потом расходились по разным углам. Надзора за ним почти не требовалось: аспирант, похоже, не тратил зря своё время в университете, и занимался там делом, а не чем попало, потому что в лаборатории сориентировался с лёгкостью и быстро обустроил под собственные нужды выделенное ему рабочее место. Спросил только о рабочем плане филиала и о порядке выписки образцов и реагентов, и всё.
Я выдал ему образцы заявлений, и поначалу он добросовестно их строчил, но потом как-то само собой так вышло, что для него — единственного во всём филиале — процедура сильно упростилась. Не знаю, из-за того, что так оказалось просто-напросто удобнее, или из-за... влияния других факторов, пусть это пока называется так. Всерьёз говорить о магии или мистике мне до сих пор кажется странным и нелепым — даже в рамках исследований жемчужины головного мозга, и тем более — в рамках своей жизни.
Аспирант ответственно и своевременно отчитывался о результатах выполнения разнообразных плановых работ, кроме того, вскоре у нас завязалось почти приятельское общение на сторонние относительно работы темы. Часто мы спорили, и иногда приходили к консенсусу. Очень неохотно распространяясь о родном своём острове и своей семье, он, тем не менее, любил повспоминать среднюю и старшую школу, с нежностью в глазах говорил об университете (Естествоведческо-прикладной факультет при Медицинской Академии, позже — факультет нейрологии там же, в некотором научно-образовательном смысле он был моим земляком: на этой почве поводов для болтовни стало ещё больше).
Несколько раз я пытался выяснить, что же именно он пытается сделать на данном этапе, и на какой стадии находятся его эксперименты — но всякий раз аспирант просил меня подождать, пока он сам придёт с отчётом, говорил, что у него ещё нет достаточно репрезентативной статистической выборки или ещё какую-нибудь такую общую, как это называется, «фразу-отмазу», каких у всякого исследователя заготовлено несколько штук на случай внезапной проверки, и я верил ему, пожимал плечами и уходил с головой в свою работу. В конце концов, ему нужна его работа, или мне?
У него был очень убедительный голос.
Я — куратор, начальник и научный руководитель, с меня могли и спросить, но это беспокоило на удивление мало. Я умом понимал, что аспирант прикреплён ко мне, и умом же — что нет смысла беспокоиться о том, сделает аспирант свою работу или не сделает, добьётся чего-нибудь или не добьётся. По таким-то, таким-то и ещё вот таким причинам. Потому что не нужно о нём думать слишком много.
Теперь, узнав об этом человеке больше, чем хотел знать о ком бы то ни было ещё, я понимаю, что это был самый банальный гипноз, возможно, замешанный даже не столько на особенностях моего аспиранта, сколько на вполне обычном умении располагать к себе людей. Приправленное самой каплей мистической силы, это умение способно творить чудеса, иногда страшные. Однако эффект и сила подобного рода влияний зависит не только от способностей индивида с гипертрофией жемчужины головного мозга, в обиходе — жемчужника-гипертрофика, но и от особенностей цели.
Моей особенностью, формировавшей всю мою жизнь и личность, было любопытство — и отросшая за годы учёбы и работы привычка любой ценой получать ответы на свои вопросы.
А он был способен на многое. Возможно, он это делал подсознательно, интуитивно. Возможно, наоборот — специально тренировался, учился как-то этим управлять, как музыканты развивают слух, а художники — глазомер. Поговорить с ним о мистике мне так и не случилось, поэтому я не знаю точно.
Зато знаю: чем сильнее действие, тем сильнее противодействие.
Тогда я даже не понял, что постепенно, по мере того, как моё собственное любопытство растворяет масляную плёнку гипнотического равнодушия, начинаю пропадать в совершенно неслужебном интересе к своему аспиранту.
И если раньше мне всего лишь хотелось быть в курсе того, что он тут пытается делать на территории моего филиала в целом и моей лаборатории в частности, то теперь само понятие личной тайны должно было исчезнуть. На меньшем я не успокоился бы.
Все личные границы, всё, чем он защищался, всё, с помощью чего он прятал себя от мира — по какой бы причине ему ни приходилось это делать — всё должно было быть разрушено, и я с упоением принялся разрушать. Оглядываясь назад, я поражаюсь масштабам профессиональной деформации, заставившей меня, сходу отвергнув обычные пути, которыми люди добиваются откровенности от других людей, начать вести наблюдения. Если быть честным с самим собой, этим наблюдениям гораздо больше подходило слово «слежка». Если быть честным, это было откровенное насилие.
Если быть честным — я не раскаиваюсь. Он слишком разозлил меня самой возможностью что-то скрыть.
Выяснив у коменданта, куда поселили моего аспиранта (оказалось — почти по соседству, тремя этажами выше меня), перечитав его дипломную работу и составив список реагентов, выписанных им со склада, я больше не спускал с него глаз. Принялся закрывать лабораторию, мотивируя вероятностью близкой проверки, следить, шёл ли он сразу в свою комнату, или задерживаться где-то. Очень странное ощущение — когда пытаешься скользить в тени и не топать, быть незаметным.
Раздражающее ощущение. Я привык действовать открыто, спрашивать прямо и чувствовать себя хозяином этого места, а не засланным в тыл врага шпионом.
Эта слежка ничего мне не дала, помимо зря потраченного времени, лишнего стресса и незнакомого ранее чувства жгучей ревности, совершенно неожиданного в тот момент, когда я увидел, как мой аспирант обжимается с кем-то в тёмном углу, в тупике у подсобки. Я даже не понял, кто это был — женщина или мужчина, старше или моложе моего аспиранта, какого роста, комплекции… самого факта наблюдения двух фигур, стоящих вплотную и уже запускающих руки друг другу под рубашки, мне хватило для того, чтобы в глазах потемнело. Усилием воли я заставил себя развернуться и уйти, но выкинуть из головы эту картину было невозможно.
После этого ходить за ним я перестал, и, немного успокоившись, с каким-то потрясающим равнодушием отметил, что чувствую себя обделённым. Такое бывает, когда начинаешь влюбляться безответно — или когда разочаровываешься в деле всей жизни.
Итак, мой неслужебный интерес принял форму одержимости, почти маниакальной, и окрашенной к тому же влечением. Не могу до сих пор сказать, какого же генеза было это влечение. Любопытство, переходящее всякие границы? Страсть? Не знаю.
Как-то раз, улучив момент, когда аспирант вышел ненадолго, я влез в его лабораторный журнал. Как я и думал, ничего особенного. Его исследования здесь, в филиале НИИ Нейрологии, продолжали тему его дипломной работы — там было что-то о влиянии цикла активности жемчужины на общее состояние организма. Хорошая работа, выполненная качественно, вдумчиво, с умом. Ему предстояло ещё немало сделать, и, пожалуй, с такой педантичностью действительно не стоит показывать результаты своих трудов раньше их окончания.
Тут бы и успокоиться, но-то продолжало глодать меня изнутри, и к вечеру, выйдя из лаборатории и, как обычно, оставив там аспиранта — у него давно уже был собственный ключ от этой маленькой комнатки — я неожиданно для себя решился на преступление. Мысль мелькнула со скоростью зажигающейся лампочки: щёлк — и я уже решаю идти не по привычному своему маршруту, а к комнате аспиранта.
Будь что будет.
Апд: ща вторая будет, я думаю, хуже этому тексту уже не сделать.
@темы: Архипелаг, заберите у обезьяны печатную машинку, нам не нужна вторая "Война и мир"