1)Вчера понабежала на людей, поорала в них, люди поорали в меня. Нормально. Почувствовала себя живой.
(всё ещё очень тяжело вне общества. может, я и правда энергетический вампир и потихоньку присасываюсь ко всем, но хрен его знает)


2) Теперь вот образовалась маленькая раскладка по экзаменам:

АПД: математика - 0/33 теория, 0/13 задачи (подозреваю, надо будет просто взять задачник и прорешать его до дырк, ноооо посмотрим, как вернусь домой)
Химия - 5/76
История - 0/54
Философия - 0/0

(0/0 - это то, за что я даже не бралась. ой, пизда мне, ой, пизда)

3) И ты не выкинешь из этой песни
ни одну из нот,
и этот жалкий и суровый мир
тебя переживёт.
...
Плачь,
я вытру слёзы твои.
Я - твой палач,
распятый за нас двоих.
...
Дрожащий голос - по стойке "смирно", глаза в глаза.
И помни правило номер раз: не смотреть назад!

(или сказ о том, как Айт ёбнулась и начала слушать всяческих эмобоев современности)

@музыка: Другой Ветер - Только

@темы: такие дела

---

Дружбы псто

Сейчас это будет звучать сопливо и сентиментально, нооо... у меня до этого года никогда не было друзей. Никогда не было людей, с которыми я могла бы чинить поломанные рапиры, до утра орать про альтернативную биологию, задавать зашкаливающей (зашакаливающей) книжности вопросы, писать им в истерике на философии с просьбой забрать меня нахуй из универа, менять домашнее печенье на польские гостинцы, пытаться отжимать деньги у уродов-должников, неловко строить планы на будущее, отмывать комнату в общаге, таскать антураж с квартиры на квартиру, ловиться в метро, готовить картоху с картохой под соусом из картохи, курить где попало и что попало, выигрывать монетки, плохо стричь волосы.
(затянула список, там после трёх первых пунктов должно было быть простое короткое etc.)

Просто не было никогда и ни с кем той степени неформальности, которая позволяла всё это делать. И той степени близости, возникающей из ниоткуда. И живости. Честно, у меня вся жизнь была как плохая книжка про преодоление и отсутствие социальной адаптации. В Калининграде мне всё-таки не нравится, потому что там тихое, спокойное, уютное болотце, в котором я вроде с семьёй, которую люблю, несмотря на наши общие скандалы - а вроде и одна, как перст, в вакууме. Не хватает вечной движухи, странных совпадений и невероятной херни. Возвращаюсь в подвешенное состояние "ну, вот и кончилась сказка". Моей бабушке понравилось бы то, что она увидела в моей голове, но я - не бабушка, и серьёзное отношение к жизни меня убивает. Всё легче, когда тебе весело.

Очень сильно по всем скучаю. Хочу всех обнять.

Оставим в стороне патетический вопрос "кому я вообще там нахрен нужна, кочерыжка унылая", и сделаем этот псто гордым заявлением: на следующий год хочу остаться в Москве и праздновать с друзьями. Неважно, где и с какой конкретно микро-компанией из всех имеющихся микро-компаний.
С друзьями.

(были бы вы все в Тагиле или во Владивостоке, ребят - я бы хотела в Тагил или во Владивосток)

@темы: нет противника страшнее, чем союзник-долбоёб, пробегом с калькулятора

---

А вот ща я даже поору.
Ну правда, потому что я даже имею ненулевую вероятность уйти на экзамены с допуском ХД и можно бояться сглазить сколько угодно? но остался один зачёт и два долга.

Немецкий: досрочно, без проблем.
Культура речи: доказала, что могу, что ориентируюсь в статье. Кроме того, преподша меня боится - я делаю ей замечания, когда она орёт. Делала - думаю, мы ещё долго не встретимся.
Физика: пять за хорошее списывание и умелый пиздоболизм с 50% пропусков.
Введение в специальность: всем поставили, и мне поставили. Никаких особых проблем.
Физкультура: едва-едва, посредством агитационной работы и честных глаз - но получила.
Ботаника: пришла в пижаме, накуренная полпачкой клёвого кнопочного ротманса и нездорово-энергичная, как всегда после бессонной ночи. Зачёт автоматом. С вероятностью, со мной просто не захотели связываться, поскольку Матюхин, увидев меня и мою зачётку, спросил - "это вы, что ли, тут самая деловая?"
Нет, просто я - индианка Лёгкая Рука, шаманка северного племени упту-юпту, которая говорит с духами удачи.
АПД: БЖД сдана, меня обозвали "тыжинженером" и заставили дважды прорешать задание на угрозу АХОВ по методичке. Не сообразила, куда воткнуть поправочный коэффициент сперва =___=

Заветная печаточка стоит, ноооо хрена там лысого, а не нормальный выход на экзамены. Вылезла химия, и ближайшие пару дней я занимаюсь только ею и грядущим отъездом. Надо напидорасить подкроватье, намыть посуду, собрать шмот и перестирать всё, что стирается. И сука ёбаная химия. Продираюсь, как через лес тёмный.

@темы: такие дела, и только диссидент геннадий, и возрадовалась она, и громко захохотала, пробегом с калькулятора

---

По итогам недели - я почти молодец, но сил подробно расписывать нет. Завтра занятие. Я весь вечер прозалипала, и довольна.

Считаю нужным отметить, что завтра OneDayMore, и я буду милой девочкой Габриэлой. На этом мой ролевой сезон закончился бы, если бы мне не подкинули нечто, из-за чего я обзавелась личным томиком Заратустры. Нет, не то что бы между зачётами и отъездом я хочу впихнуть какую-то ещё ролёвочку, но сложно в это не играть задолго до игры.

Пересматриваю собственные взгляды на обучение моих девочек. Есть СТОПОР, но всё одолеем. В жопу скорость, у нас не столько учебный план, сколько разбор на понимание. С учебным планом в школе настрадались.

Помаленьку пишу.

Зачёты - 5/7, ничего больше не хочу сдавать, НО ПРИДЁТСЯ.

Зато потом - Калининград, НГ с семьёй, каникулы, экзамены, ещё каникулы, а в течение каникул - игры: надо срочно найти, где техничить, и понять уже, что это за Стим такой, потому что там есть Голос цвета на немецком!!1 И уже точно Питер. Я буду пить с Маней, Ником, Лорём и ещё толпой всяческих разнообразных лиц.

И заберу с петергофской базы уже свои вещи наконец.

@темы: такие дела, пробегом с калькулятора

---

Глубокий смысл прячется за орками

Встала рано - давай вспоминать прошедшее.

Мои совсем-совсем юношеские опыты в литературе встречали стойкое недоумение у моих одноклассниц. Местами они указывали на косяки по реальным фактам, местами - на хреновые формулировки, иногда читали с удовольствием - но в целом не очень понимали, что это такое, и почему у меня все тетрадки исписаны, и чего ради я таскаю распечатки своих художественных опытов и пытаюсь их править затупившимся цветным карандашом.

А потом Алинка, любившая быть доброй душой в худшем смысле этого слова, сказала мне интересную вещь: "ну вот смотри, приходит читатель в магазин, открывает твою книгу на середине - а у тебя там поле битвы и орки толпами бродят! И ему непонятно: что это, зачем... а там, может, глубокий смысл был..."

И у меня сразу все слова пропали, и не до конца сформулированная мысль о том, что нельзя всю книгу глубокий смысл выдавать, надо ещё сюжет, пейзажи и героев, перестала жечь мозг. И, в общем-то, понятно, что это довольно странная претензия - фэнтези и фантастика, в конце концов, не учебник по философии, а скорее развлекательная имитация методички, но блин.

Ломаю голову уже десятый год как: а в самом деле, может, там глубокий смысл был?

@темы: заберите у обезьяны печатную машинку, нам не нужна вторая "Война и мир", пробегом с калькулятора

---

Ёбаная куча дел...

...на хую я их вертел!

В общем, чтобы не наматываться соплями по кулаку ещё и в дайриках (потому что где тогда будет моё последнее прибежище), пишу ту-ду лист. Просто чтобы было.

Всё равно ежедневник у меня почти закончился и таскать его с собой я не смогу, ибо БЕСИТ ОН МЕНЯ, и я очень рассчитываю на новогодний подарок от семьи в этом смысле =/

Очень хочется разворчаться, что если им сложно просто подождать пока я всё сдам, а не долбать меня вопросами "кагдазачот?!", то и слова про ежедневник родные и близкие тоже пропустят мимо ушей, но я всё ещё верю в них, и знаю, что они меня любят даже при своём очень избирательном слухе и странном понимании слова "нет".

- Лекция по БЖД (хотя бы одна), остаток конспекта статей ТК 227-231;

- Остатки тезисов на КР и один вопрос из четырёх долгов;

- Лабы по химии 8 и 9 (остатки);

- Домашка по периодической системе.

Если сделаю все, пойду в Марукамэ после завтрашнего занятия <3 неделю уже прям мечта-мечта просто пойти и вкусно пожрать, шоб не самой готовить при этом.

(да, наверное, и если не сделаю, тоже пойду, но разница таки имеется)

(интересно, что при нехватке времени и сил я начинаю изобретать вкусную и простую еду из того, что под рукой есть)

- Первая партия новогодних подарков хорошим людям <3

- Список покупок на завтра:

Литсо треснет, рюкзак тоже

1. Тёрка - один штука;

2. Дезодорант - один штука;

3. Губки для посуды - пачка;

4. Зубная паста - тюбик;

5. Картоха - на "мимозу"+на неделю - 2 - 2,5 кг;

6. Колбаса - упаковка;

7. Курица - граммов 300;

8. Яйца - 10;

9. Майонез, соус грибной - по 1 маленькой пачке, сметана - 2 банки;

10. Хлеб - полбуханки, тортильи из фикса - 2 пачки, панировочные сухари - 1 пакет;

11. Сыр бруском и тёртый;

12. Йогурты - 6 шт;

13. Лук - полкило;

14. Сухая зелень - как получится.

@темы: такие дела, организуйте как-нибудь

---

опять какая-то ебанина происходит

Драмапост про здоровье.

В общем, сижу я тут над конспектами по БЖД, и понимаю, что ещё две строчки - и спина больше не разогнётся. К счастью, до конца - не две, а полторы, и я в срочном порядке их дописываю, разгибаюсь и иду в коридор на разминку.

Хожу туда-сюда, как шарнирная куколка. Верчусь, кручусь, сгибаюсь, даже отжимаюсь от стенки, потому что на пол в общажном коридоре я лягу только в обморок, а до этого пока далековатенько.

Вроде бы попускает, даже спать меньше хочется.

Пришла вот обратно. Самое время заняться делом, но хочется нытья.

С огромной благодарностью припоминаю Рема, который, конечно, совершил надругательство над моими честью, достоинством и верхним плечевым поясом, но, пока я бессильно и отчаянно гоготал, уткнувшись мордой в пол, таки что-то временно починил. Жаль, что ненадолго (а нижний плечевой пояс починке не подлежит по причине метафизичности, и это совсем увы).

С огромной благодарностью воскрешаю в памяти морды лиц всех людей, засыпавших когда-либо со мной в обнимку. Выяснилось, что было их не так уж много, и тем ценнее каждая морда лица.

С огромной благодарностью озвучиваю самой себе мамино ехидное обещание ещё раз накормить меня антидепрессантами, раз уж они превращают меня из нервного пиздеца на ножках в нормальный такой социально приемлемый овощ, которому настолько сложно сказать хоть слово, что он волей-неволей становится неконфликтной няшечкой, только бы не трогали.

(наши тёплые семейные отношения - они такие. к моему приезду мама обещала приготовить жаркое под сыром и слойки с сыром. чесслово, я ей потом килограмм сыра приволоку, ибо воистину. и блестящие тени. они её не состарят, ничто не состарит её больше, чем манера поведения по отношению к себе, но опустим).

В общем, впору добавлять во вшилист пояс из собачьей шерсти и десять банок барсучьего жира, но я пока пообожду.

И пойду напишу ещё конспектов (Мельница, старая и новая вперемешку, вообще зовёт меня творчество творить, но нет времени. а на драмапост есть). Не ожидала, что буду очень продуктивно прокрастинировать: и домашка готова, и самая неприятная её часть снова отложилась на потом. Что ж. Буду писать реферат на сонную голову, сама себя злая буратина

@музыка: Мельница, тысячи её

@темы: такие дела, и только диссидент геннадий, эстетика падения

---

Слухи об истине

Продолжаю играться в Бродского. Попытки пересказывать свои мысли его языком (не получается - не помню, чтобы он позволял себе глагольные рифмы; да ну и молодец, правильно делал).

Слухи об истине (доклад)

Говорят, что масса - серая, стозёвна и обла,

говорят, что мненье её - ущербно. Прискорбно

сообщить здесь также о том, что каждый

в отдельности индивидуум - до страшного

бестолков. Или просто - гроша не стоит.

Всё, что скажет один или скажет толпа - пустое.

Правила жизни - на одного или же на всех;

сужденье о том, что есть неудача, а что - успех;

решенье (верное) любых моральных задач;

прикреплённый ярлык - "благодетель" или "палач";

исход для каждого спора,

особенно - что и с чем пить;

наконец - ориентировка на местности.

По итогам сбора

предлагаю намертво исключить

из критериев истины широту известности.

@настроение: разродилась тут кто-то, аж сама от себя в шоке

@темы: заберите у обезьяны печатную машинку, нам не нужна вторая "Война и мир"

---

Тут почти прошло четыре дня, и за это время произошло столько всякой ебанины разного толка, что я не знаю, что сказать.

По-прежнему - прекрасные люди, по-прежнему - прекрасные события, Марго с бантом, туфельками и модусом Чумы, Лорь с еблом ебла, Фиори с гитарой, Хэл с белоснежкоподобием, прочие люди тоже те ещё молодцы со своими особенностями (по-прежнему не люблю людей, но не вижу смысла и повода разливать эти щщи по чашечкам, раз меня всё равно ко всем ним тянет).

Я по-прежнему социально опасна, кроме того - выкинуло в мужской гендер, не знаю, как вернуться. Потом само образуется.

Просто чтение "Письма к генералу" по чужой, кажется, книжечке в ебаной холодине балкона и табачном дыму от чужих сигарет - вслух для человека, которого я знаю разве что по имени и в лицо - плюс-минус выражает всё, что я делаю со своей жизнью, в то время как остальные примерно тоже самое делают со своими.

Ещё там были другие стихи, но не помню их =( только одну фразу помню =(

Грядущее настало, и оно

переносимо.

(с) Бродский

@музыка: Башня Rowan - Скальд Ждёт Весну

@темы: такие дела, и только диссидент геннадий, нет противника страшнее, чем союзник-долбоёб, пробегом с калькулятора

---

Здесь было много слов, а остались странные стишки - домашний, уютный, некачественный закос под "Назидание" Бродского.

В новое место вселившись, пожалуйста, не забудь

разведать заранее незнаемый раньше путь,

пополнить запасы едой на утро, водой,

дружеским, если найдётся, словом: перед любой бедой

станешь защищена - на первый хотя бы раз.

Выходя из квартиры, убедись, что выключен газ,

Свет и вода - счётчик мотает цифры, как сволочь, и не отключить,

но можно ужиться и с ним. Не кричи

на соседей с порога, сразу, не выяснив их имён.

Кто говорить умеет - с вероятностью защищён.

@настроение: СТРАННО

@темы: заберите у обезьяны печатную машинку, нам не нужна вторая "Война и мир"

---

Очень вовремя

Даже вынесу это в кросспост, потому что ну очень в тему сегодняшнего дна. Потому что да, если ты умеешь облегчить себе жизнь, если ты радуешься каждому своему дню, если ты способен отловить момент, когда сдаёшь позиции и что-то с этим сделать - ты молодец, и уже одним этим стоит если не гордиться, то активно пользоваться безо всякого стыда.

(я, правда, так на бюджет перепоступила, и на сессию выхожу, и буду решительно доучиваться, но очень уж дорого мне обошлось это. так дорого, что одобрение внутреннего критика того не стоит)

08.12.2016 в 09:48

Пишет  Diary best:

Пишет  Teardrop:

Заслужи свое счастье!
Сегодня был разговор о том, что все на свете нужно «заслуживать». А если ты что-то имеешь без особых на то оснований, то ты это присвоил нечестно, ты мошенник и самозванец. Кто определяет, заслужил ты или нет? Кто угодно, но только не ты сам. Сам-то ты уверен в том, что не заслужил/а: ни этого уважения к себе, ни той должности, на которой находишься, ни тех денег, которые тебе платят. Стоит кому-то приглядеться повнимательнее — и всё, все быстро поймут, то ты права-то не имеешь… Мысль о том, что всё, буквально всё нужно «заслуживать», что ничего нельзя иметь «просто так», обнаруживается практически во всех сферах жизни. Любовь нужно заслужить; право называть себя, например, психологом или журналистом нужно заслужить, а не просто получить на основании профессионального образования и осуществления соответствующей профессиональной деятельности. За идеей «нужно заслужить» прячется, как в матрешке, еще одна: «ничего не должно даваться легко, все должно быть оплачено тяжким трудом, потом и кровью». "Заслужи" = "выстрадай". Если такая мысль сидит где-то глубоко, то чем легче что-то дается, тем меньше мы ощущаем права на то, чтобы этому радоваться.

Очень в тему сегодня пришлись слова знаменитого писателя Нила Геймана.
"У меня была навязчивая фантазия: стучат в дверь, я иду открывать, и там стоит человек в костюме — недорогом, обычном мужском костюме, в каких положено ходить на работу в офис. У человека в руках клипборд с листом бумаги. Он говорит: «Здравствуйте, я по официальному делу. Это вы Нил Гейман?» Я отвечаю: «Да». Он: «Вот что: у меня тут сказано, что вы писатель, и что вам не нужно вставать к определенному часу, вы просто садитесь за стол и пишете — столько сколько вам хочется». И я отвечаю: «Да, это так». «И что от этого вы получаете удовольствие. И еще тут написано, что любые книги, которые вы захотите прочитать, вам посылают просто так. И кино, тут написано, что вы можете бесплатно смотреть кино. Какое захотите — для этого вам достаточно позвонить главному киношнику». И я отвечаю «да». И тогда он говорит: «Ну что ж, к сожалению, вас вывели на чистую воду. Теперь мы про вас знаем. И теперь вам придется устроиться на настоящую работу». На этом месте у меня всегда падало сердце. Я говорил «ладно», шел покупать дешевый костюм и начинал подавать заявления на всякие обычные работы. Потому что, раз уж тебя разоблачили, ничего не поделаешь"

Ага, вот они, убеждения, не дающие возможность присваивать себе что-то хорошее и отождествляться с ним:

- Если ты получаешь удовольствие от работы — это нечестно, ты должен мучиться. Только мучения дают разрешение на присвоение плодов труда.

- Если тебе что-то дается легко — тоже нечестно, должно быть тяжело. То, что дается легко, нельзя присваивать. У тебя талант, и тебе что-то дается проще, чем людям без таланта? Стыдись. Ты красивый мужчина/красивая женщина, и тебе многое дается легче? Стыдись этого своего преимущества, кайся, оправдывайся — помни, что не заслужил. А еще лучше — изуродуй себя, и получишь право на снисхождение.

- Если ты быстро достиг признания хоть в чем-то — это тоже неправильно, признания добиваются в конце жизни или еще лучше — после смерти. А если люди стали уважать тебя раньше, чем ты успел умереть — это потому, что всех обманул. Гений по части обмана. Тебе на самом деле нечего предложить людям — просто ты мастак пускать пыль в глаза.

Этим, конечно, синдром самозванца не исчерпывается. Но я вот думаю о том, как же должен быть несчастен, раздираем завистью и ненавистью тот самый внутренний объект, который нашептывает в душе эти «чудесные» идеи о том, что только пот, кровь и слезы являются оправданием твоего существования на Земле. Его даже жалко. Если можете — пожалейте. Тогда и слушать не захочется больше. Да и он может заговорить о чем-то совсем другом...

Илья Латыпов

Не свое | Не Бест? Пришли лучше!

@темы: такие дела, мнения экспертов, и возрадовалась она, и громко захохотала

---

Встала сегодня пораньше - списывание лабы по химии ждёт. Надеюсь, не упаду обратно. Надо заварить побольше кофе х_х честное слово, не знаю, как буду сдавать конкретно ОВР х_х сути я так не поняла за все годы жизни бок о бок с ними. Ну ладно, сдам как-нибудь.

Интересно, что сессия через две недели - в смысле, зачёты - а я вроде как без паники. Бабушка, видимо, будет паниковать за двоих, а то и за троих, потому что мама, наверное, не будет. Бабушке паниковать нельзя, для здоровья вреднее, чем нам всем, вместе взятым, но она не может.

Меня тут всё порываются кормить совершенно рандомные люди. Серьёзно, те самые, которых моё морально-нравственное и физическое состояние должно заботить меньше всего. Я не знаю, как так вышло ХД

Хотела почувствовать себя подзащитной так, чтобы это было безопасно? "Вперёд и с песней, Лариса Александровна, наслаждайтесь", - говорит мне Вселенная и подсовывает то ученицу, которая задаёт вопрос про "а не покормить ли тебя, репетиторша моя", то девочку-экономистку с четвёртого курса, которая работает швеёй и готовит какое-то неимоверное количество беляшей с картохой, три из которых тут же отходят мне.

Три килограмма еды заменяют литр известно чего (с)

Господи, милота-то какая *о*

@темы: такие дела, и возрадовалась она, и громко захохотала, пробегом с калькулятора

---

Переехала.

Сначала пришла одна соседка, мы с ней поболтали об успокоительных. Потом пришла вторая. Переселила из гнезда на полу в гнездо на высоте кровати. Ною и страдаю, потому что надо ныть и страдать, но вообще-то - так правда аккуратнее.

Они нормальные. Учитывая, что нас всех тут наполовину нет, думаю, как-нибудь уживёмся.

Вообще-то, мне правда похуй на порядок. Решили поддерживать - нуок.

Последние несколько суток слушала черносенсорные песенки и искала безопасности.

Черносенсорные песенки - это Газманов и Нойз МС. Внезапно, да, но я считаю их очень клёвыми.

Безопасность - это объятия. Эра, Хэл, Кот, Джо, Фиори, Афи, Сирожа, и вообще любой человек, которого я имею счастье называть своим другом или даже приятелем, обнимая меня, делает мне ощущение безопасности. Или позволяя обнимать его. Обнимаясь с кем-то, я не могу чувствовать себя в опасности. Опасность и объятия просто не укладываются в мою голову в один момент времени.

Не знаю, почему так, потому что на порядок и собственное физическое состояние мне всё ещё плюс-минус похуй.

"В бэттле одержит победу звезда хэви-метала,

эта колхозная помесь Егора Летова с Каем Метовым,

которой на рамки жанра глубоко фиолетово"

(с) Нойз, "Один из вас"

Ну правда же оно так.

Хотела длиннопост, проникновенный и искренний, а в итоге вышел огрызок, потому что я ещё попускаюсь.

Вчера ночью и сегодня с утра, сидя у Кота дома, внезапно почувствовала себя частью семьи. О правомерности этого чувства и вообще обо всём, что я теперь торчу всем окружающим меня людям, я подумаю потом. Пока что отчаянно цепляюсь за эту мысль, как утопающий за соломинку.

Пока маленькая намётка оформившейся мысли: безумно хочу создать семью, но понимаю, что нет, нельзя, не с моим характером. Может быть, однажды я стану достаточно вменяемым для создания семьи человеком, но пока - увы.

@музыка: Noize MC - Один из вас

@настроение: пиздец-то какой, какой пиздец, а, пиздец просто

@темы: такие дела, и только диссидент геннадий, эстетика падения, нет противника страшнее, чем союзник-долбоёб, и возрадовалась она, и громко захохотала

---

Ыыыыы вот

День сегодня, прямо скажем, знаменательный. Я теперь репетитор. Чувствую себя им, во всяком случае - занятие свершилось.

Изобрести из нихуя доверительный разговор формата передачи знаний - да раз плюнуть. Поговорить о вечном, о насущном, дать простенький материал, проверить тест... такое чувство, что ето не я там сижу и умничаю, а кто-то другой. Тот же Жерлыкин, например - он любит поумничать. Или Дельфина - она тоже любит, хотя я в итоге её не играю, и вообще она немая.

В ученицы замечательная попалась девочка, вместе поофигевали от квадратности мира и работоспособности сарафанного радио.

Смешно будет, если я справлюсь настолько хорошо, что моя ученица выйдет в итоге на большее количество баллов, чем я.

Наша первая цель - 60 баллов.

Погнали, чо.

А ещё меня неделю как пытаются переселять из комнаты и приходили люди с беспредметно-необоснованными угрозами, но я не в состоянии об этом говорить. Слишком счастлива для этого.

@темы: такие дела, и только диссидент геннадий, нет противника страшнее, чем союзник-долбоёб, пробегом с калькулятора

---

Есть о чём поговорить, но я тут пробегом с калькулятора, и оставлю только короткую заметку про то, что меня аж со вчера аж гложет.

Вокруг - толпа людей, которые в большинстве своём - одна сплошная просьба о помощи: запрокинутые головы, сияющие глаза, ломкие тонкие руки и охуительно богатый внутренний мир, написанный на лбу. Красивые люди, спору нет (откуда вас столько взялось, сволочи?!)

Но вот так посмотришь на них на всех, и поймёшь, почему не веришь в защитников. Какие защитники, я вас умоляю.

Они слишком трепетны для защитников, а остальные меня сами за этих прекрасных убить готовы, кажется (и правильно, за таких прекрасных надо убивать тех, кто их обидел, и в процессе их самих этому учить =\)

Я не то что бы против этих прекрасных людей, я наоборот, только за. Просто не стоит мне самой удивляться, что я сразу перестаю рассматривать вариант, при котором я оказываюсь под чьей-то защитой, как приемлемый.

Господи, в жизни мне это - состояние подзащитности - неприятно, потому что я не верю, что кто-то здесь способен и желает меня защитить. Это небезопасно - быть подзащитной - поэтому мне не нравится сама идея.

@темы: такие дела, пробегом с калькулятора

---

КОЛОШМА ЕСТ ЛЮДЕЙ!!1

В игру впилилась за две недели до неё, за неделю до Вьетнама, страданий не было, из подготовки - в основном материальное: нож из картона, окраска рубашки и аптечка, прежний экземпляр которой потом всё-таки нашёлся. Самое сложное в личности Жерлыкина - фамилия и взаимоотношения с отцом. Да бляттт, я анкету не дописал до конца!

Но приняли же.

И как-то так вышло, что худшие качества Жерлыкина - лживость, тщеславие, собственничество - стали своего рода трамплином для морального роста.

Сначала долго орала в мастеров, хотела читать стихи (в итоге - цитировала "Крематорий", пирожки, что угодно, только не изначально запланированного Бродского в количествах, превосходящих пределы разумного. Из головы всё предсказуемо вылетело, ага. Шпаргалки надо писать, если головы своей нет - и вплетать в антураж). Потом орала в степняка Михася. Потом ещё в Лэйтэ орала, хотя она снялась, и вообще не заслужила такого наказания, как мои мерзкие вопли.

Потом пообщалась с Фузариумом. Рэм - невероятно милый тип, мы писали с ним радикально-демократическую доктрину и хотели избрать символом контрреволюции Олымского в сиреневом корсетном платье, а потом научить его (и всех) родину любить. Одновременно опоздали на место встречи. Спелись, в общем, с одного аккорда. Синхронизация, может быть, и ругательство, но на игре она спасла лично меня - а Фузариум оказался совсем родным человеком, мудаком, конечно, и мразью невероятной, художественным лжецом - но какой уж есть, родню всё-таки не выбирают. Мне было грустно тащить Каховского в крематорий, потому что Фузариум точно огорчится, и меня накроет вместе с ним. Я видел, как они стояли в обнимку, ища утешения друг в друге. Нет, синхронизация - не ругательство. Это извращённая форма эмпатии.

Всем остальным я честно заливал, что буду идиотом. И был. Очень хотел и спалиться по-идиотски, но не вышло. Любимый просто сделал запрос, выяснил, что никакого Запоева Е.Н. никогда не существовало, выяснил, кто я, а потом просто объявил мне, что я - дебил, и вышел вон. И, что примечательно, не стал никому сдавать. Я проржался в первый раз, и пошёл работать дальше. Потомушто врач, потомушто жизнь моя дальнейшая зависит от моих навыков, и потомушто на Колошме мне начало нравиться. Возможно, повернись всё по-другому, удалось бы написать чистосердечное, формально уничтожить себя, сменить документы на фальшивые и работать дальше.

(Сепгей Борисович - вообще человек с говорящей фамилией, он РАБОТАЕТ!!1 - на голове седые слежавшиеся волосы, на плечах халат, на лице - скучающее выражение, маскирующее крайнюю задолбанность, и морщины - ему плевать, кто делает дело, лишь бы оно было сделано. Он всю игру носился туда-сюда. Роль начальника в пиздеце Эра вытянула идеально, она была охренительна, великолепна, ааааа!!1

"- Ещё раз попытаетесь отвечать вместо меня - голову оторву, - мёртвым голосом уведомил Сепгей Борисович.

- Так точно, - едва не заржал Жерлыкин. Он поверил без сомнений, что ему, конечно же, оторвут голову, но нельзя не пытаться спасти место, где вдруг почувствовал себя счастливым. Если это можно сделать ложью - значит, он будет лгать. В конце концов, он умеет лгать нагло, бесстыдно, в глаза. Сейчас он тоже солгал. Если потребуется отвечать вместо товарища Любимого - он будет отвечать. Он почти уже готов назвать Колошму своим домом, и готов этот дом спасать.)

Половину игры я проржал. Сначала на нервах, потом под веществами, потом опять на нервах, потом, когда после игры меня окунули-таки головой в ведро по большой просьбе, я заржал снова и сказал "идите вы нахуй со своим ведром". И, что характерно, они пошли нахуй, а я пошёл выливать. Ещё половину - художественно пиздел. Новоявленным коллегам - про впечатления от первого допроса, Каховскому - про идею, рандомному игротехническому младшему служащему - про то, что у нас тут, вообще-то, очень всё похоже на показательный случай с Савьюром, Андрею - про то, что приглашу его куда-нибудь, когда оба вернёмся в Бедроград (вот тут аж жаль, что всё запланированное не взлетело). Отчасти по Андреевой инициативе ПРИШЁЛ ДОГОВОРИТЬСЯ с СК, потом честным рассказывал им, что всё тут в порядке. Побывал главным по чайнику и по энергетическому допингу, накормил шоколадом весь блок тюремщиков, кажется. Олымского, который ненавидит шоколад - аж трижды. Он жевал и ненавидел. Его кормил скотина Младогусь-Непорочный.

В общем, мне отлично поигралось обо всё и обо всех, об кого смог, спасибо, чуваки, люблю вас всех неимоверно и от души. Детских сердец вам!!1 <3 <3 <3 <3

Два важных момента, ставшими явными из этой игры:

- Оказывается, вовремя попуститься и преодолеть свои триггеры - отличный путь к тому, чтобы стать счастливым. И по жизни, и в игре, потому что игра - это маленький кусок чужой жизни. "Я больше не боюсь", - понял Жерлыкин, когда сознался Любимому, а потом - Каховскому. "Твоя ложь раскрыта, но жизнь продолжается". С Олымским он уже разговаривал спокойно, без страха быть разоблачённым, потому что разоблачение состоялось, и ничего особенного с ним не случилось.. Жаль, Андрею до последнего про свою истинную личность лгал всё-таки - хотелось бы увидеть его лицо. А ещё было два момента - с тем, что у него была власть, от которой он никогда не отказался бы, и с тем, что в этом хаосе и бардаке он увидел наконец ту систему, которая содержала зачатки его радикально-демократического уклада и способа мышления. Это ещё не она, но здесь её можно вырастить. Поэтому, получив в конечном итоге пулю в лоб от силовички, которой секунду назад попал в бронежилет, он даже не пожалел, что ломанулся за Фузариумом на край света)

- (выводы этой группы пытались оформиться ещё со Вьетнама) Нельзя впихивать слишком много мастерской воли в очень ограниченное время - в этом случае её было немного, но теперь это просто стало ясно, наконец. Возможно, как раз потому, что было с чем сравнить - случаи, когда мастерской воли много, и когда мало.

И ещё нужно научиться себе прописывать отдельно список возможных взаимодействий и нарабатывать клише, раз пока что не получается придумывать их из воздуха. Это уже скорее лично для себя замечание, возможно, это станет хорошим подспорьем в будущем.

После игры я переебался, орал и плакал от хрен знает чего, тискал виктимов и безостановочно таскал людей покурить. Пожалуй, второй раз из моих четырёх (семи?), когда я не чувствую себя человеком, проебавшим всё на свете.

@музыка: Homestuck OST - Showtime

@настроение: всё хорошо, всё спокойно, всё правильно

@темы: такие дела, и только диссидент геннадий, нет противника страшнее, чем союзник-долбоёб, и возрадовалась она, и громко захохотала, поигрался_доволен

---

Вшилист

Опечатку заметила, но она мне слишком нравится, чтобы её исправлять, правда.

Просто близко новый год, и потому пора уже озаботиться уведомлением прогрессивной общественности о том, чего мне для счастья не хватает, кроме леща. А то я радостно протуканила все прежние праздники, и вот.

Что получу в подарок с удовольствием:

- Клубок старых нерабочих наушников, проводов и зарядок на макраме - неограниченно;

- Большие, яркие и красивые бусины туда же - неограниченно. Лучше блестящие, люблю, когда блестит;

- Большой моток суровых ниток и шило. Прямо комплектом, возрадуюсь и завижжу;

- Любые дурацкие футболки самого большого размера, какой только найдёте, а так же яркие цветные платки больших размеров;

- Эфирные масла (не цитрусовые!) и смеси для ароматерапии. Люблю хвойные запахи и мяту, так же всё успокаивающее;

- Жижечки для электронки - фруктовые и какие-нибудь необычно-ядрёные, а так же те, которые нравятся лично вам. Цитрусовых по возможности стоит избегать. Крепость - какая будет, от нуля до 18;

- Алкоголь - крепкий в небольших количествах, либо вкусные наливочки, настоечки и ликёрчики, тоже немного. Вино только фруктовое, красное/белое пью, но не люблю;

- Чаи и кофеи - с добавками, ароматизаторами, в наборах. Важно! Чай по ряду причин пью только пакетный. Заварной просто неудобно;

- Сигареты, которые вы считаете вкусными - сколько людей, столько и вариантов. Можно необычные зажигалки;

- Тетради формата А4, с виниловыми обложками, в линейку или клетку, чем больше листов - тем лучше. Такие же, только мелкие - А5;

- Интересный и содержательный справочник по любым разделам биологии, по химии, физике, математике, литературоведению - в зависимости от;

- Англо-русский/русско-английский словарь, немецко-русский/русско-немецкий словарь - нужны по одному, больше круто, но непрактично.

- Любое творчество для или про меня, моих персонажей и мои миры - миров немного, но станет больше;

- Доброе слово. Честно, доброе слово мне будет не менее дорого, чем любая вещь.

- Любая хрень, которая вам покажется уместной и подходящей (в смысле, посмотрел, и сразу понял, что это отличная идея для меня) - даже если она входит в список ниже.

Чего дарить не надо (с оговорками):

- канцуху, кроме тетрадей. Линейки, ручки, точилки, ластики - всё подбираю сама, по руке;

- еду;

- украшения. Специфические вкусы у меня. Фенечки - не в счёт, фенечки люблю;

- косметику. Выбираю с опаской и сама, преимущественно уходовую. Как вариант - сертификат в косметический, но это если прямо безумно хочется меня накрасить;

- свечи. Общага, нельзя;

- гадально-мистическое, талисманы и т.д.. Не умею и не верю, в вещи вкладываю значение сама, и, что характерно, это работает;

- деньги. Тут некоторые сложные щщи с таким родом подарков.

@темы: и возрадовалась она, и громко захохотала

---

Химия-химия, вся залупа синяя!

Есть вещи, перед которыми люди пасуют и сдаются, даже не пытаясь бороться. У всех - разные. У кого-то это общество, у кого-то одиночество, у кого-то процесс уборки дома, а у кого-то - страх несчастной любви или страх получить по лбу кирпичом в тёмном переулке.

У меня это химия.

Поэтому я, устав испытывать усталость, отупение и не понимать, почему мне не отвечают на вопрос, хотя я переформулировала его трижды, представила, как бы отреагировали мои персонажи в похожей ситуации.

Коля Валов: УЧИТЬ!!1

ЮрКарлыч: ну, все когда-то начинают, и все - в разное время. Главное - не бросить после первой неудачи, а там всё будет.

Габриэла: обязательно нужно попытаться понять ещё раз! Если постараться ещё чуть-чуть - всё получится.

Хэллоран в пятнадцать лет: нахуй эту суку старую, нахуй пиздюков, нахуй всё *сел и учит, периодически матерясь и покуривая в форточку*

Хэллоран в тридцать лет: то есть как - не понимаешь? А что ты забыла в биологии тогда? А, я не понимаю? Исключено. Я-то, в отличие от некоторых, как раз понимаю.

Дельфина: *молча приложила руку к лицу*

Запоев: ну, химия - это сложно... но очень красиво. Хоть бы та реакция... ну, как её... с марганцем и свинцом. Мне кажется, стоит поднажать, чтобы понимать, почему эта красота происходит.

Каждый по-своему прав.

Мне очень хочется быть не собой - я устала быть собой, я слишком плоха для этой учёбы и этого мира. Мне хочется быть Роуз Лалонд. Она умна, прекрасна и до поры до времени - уверена в себе, своих силах и своём будущем. И обладает аналитическим складом ума. И обширным запасом знаний. И много ещё чем.

Она - это всё, чем я никогда не была.

Очень хочу её сыграть однажды, пытаюсь понять её ответ на этот вопрос, и слышу - ну, конечно же, человек может всё. Если очень захочет и приложит усилия к достижению желаемого. Позволю себе предположить, что если я очень захочу изучить химию в совершенстве, я смогу это сделать, приложив достаточно усилий. И ты сможешь тоже.

@темы: такие дела, и только диссидент геннадий, эстетика падения

---

Пидорская драма давних лет кусок 2

Собственно

Помню,
вечер был тихий, безветренный — но
тёмный от закрывших небо дождевых туч.
Сезон дождей в этих широтах действительно
грозен, и согласно календарю он уже
длился второй день. Вот-вот должен был
разразиться ливень.

Ожидая,
пока вернётся мой аспирант, я долго
бродил во дворе и курил. Ни одного
знакомого лица мне не попалось, всех
соседей не запомнить, но мне всё равно
казалось, что на меня смотрят, и, более
того, видят насквозь и меня, и намерения
мои. Я чувствовал себя глупо. Наверное,
любой, кто сознательно собирается
нарушить закон — как закон в юридическом
смысле, так и общечеловеческие правила
совместного бытия — и планирует причинить
кому-то вред, не пребывая при этом в
состоянии аффекта, чувствует себя не
слишком-то умно.

Но
я не мог, просто не мог оставить своё
любопытство неуспокоенным.

Стемнело
совсем, я зашёл внутрь, выключил свет,
огляделся, бестрепетно выкрутил лампочку,
задёрнул плотные шторы и устроился на
продавленном, вытертом диване в небольшом
расширении-рекреации в коридоре,
организованном под общую гостиную.

В
этом корпусе общежития маленькие тесные
комнаты были рассчитаны на
одного-единственного жильца, обычно в
них селили таких как я — молодых,
несемейных, по уши погрязших в работе.
Такая роскошь, как жизнь без соседей,
то ли по великому замыслу мировой
справедливости, то ли по балансу бюджета
НИИ, компенсировалась меблировкой ещё
более скромной, чем в остальных корпусах.
Однако даже у нас время от времени
обнаруживалась мебель, которую было
некуда девать, кроме как в общее
пользование. Сознательные граждане
сдавали её коменданту и заменяли новой,
несознательные — просто выставляли в
коридор, но так или иначе она оказывалась
либо на складе, либо прямо в коридорах.

Теперь
я от всей души радовался тому, что в
случае чего — есть диван, за которым я
смогу худо-бедно спрятаться в темноте,
и остаться незамеченным.

Я
уже думал, что не дождусь никого и ничего.
Хотелось спать — обычно в это время
суток я уже приходил домой и засыпал —
но бросить свой наблюдательный пост я
не мог. При этом было совершенно нечем
занять голову, а потому, как бывает в
таких случаях, в голову некстати полезли
воспоминания: вот мой аспирант подходит
вплотную к некоему человеку, льнёт к
нему, они что-то друг другу шепчут…
саданув кулаком по подлокотнику, чтобы
хоть немного успокоиться, я снова
вслушался в тишину этажа — и услышал
долгожданные шаги на лестнице.

Не
особенно задумываясь, я вскочил с места
и спрятался за подлокотником дивана,
свернувшись канатной бухтой*. Мне всё
казалось, что мои ноги торчат в квадрате
рассеянного рыжеватого фонарного света
из окна.

Мой
аспирант, вполголоса ругаясь на так
внезапно и невовремя воцарившуюся в
коридоре темноту, подошёл к двери, достал
ключи, с глухим щелчком провернул ключ
в замке. Зашёл внутрь. Совсем скоро вышел
обратно — со свёртком одежды в руках и
в полотенце, наброшенном на голову.
Дверь закрыл. Ушёл, сутулясь, по направлению
к душевым — в конец коридора, где бледно
светилось дежурное освещение. Там некому
было вывернуть лампу.

Эти
опасения за сохранность собственного
имущества теперь обеспечивали моему
аспиранту что-то вроде последнего рубежа
защиты. Я уже свыкся с мыслью о том, что
собираюсь совершить преступление против
личной тайны и личной неприкосновенности;
однако добавить к этому преступление
против собственности, к тому же
собственности государственной?.. звучало
это воистину абсурдно, но я не был готов
к этому, и потому растерялся до крайности.

Впрочем,
продолжалось это лишь до того момента,
как мой аспирант вновь показался в
коридоре. Он был в одних штанах и тапках,
полотенце покрывало волосы, спадало на
голые худые плечи и так нависало над
лицом, что, кажется, тьма под этим куском
ткани поселилась ещё более первозданная,
чем бывает под опущенными веками. Свёрток
с одеждой аспирант теперь прижимал к
себе так бережно, будто завернул в носки
и футболку по меньшей мере запасной
дыхательный центр.

Все
сомнения в том, что я собрался сделать,
исчезли сами собой.

Мой
аспирант, одной рукой открывавший дверь,
а другой — вцепившийся в свой разнесчастный
ком одежды, только и успел, что обернуться
и растерянным тоном поздороваться, как
я обнял его со спины и зажал ему рот.
Само собой, он тут же попытался кусаться,
за что получил по губам.

Я
вдруг понял тогда, что сама эта ситуация
доставляет мне странное удовольствие
— само чувство, что все возможные барьеры
сломаны, опрокинуты, разрушены и преданы
поруганию, что с этого момента позволено
всё. Я попросил аспиранта — нет, пожалуй,
более уместно слово «приказал» —
впустить меня в комнату, и молчать. Он
понял меня сразу, без лишних глупых
вопросов вроде «что происходит?»; только
жалко и жалобно всхлипнул и как-то весь
обмяк. Сердце его колотилось так громко
и с такой бешеной частотой, что в тишине
коридора не обязательно было прощупывать
пульс или особенно внимательно
вслушиваться.

Мой
аспирант покорно впустил меня в комнату.

То,
что случилось в следующую минуту,
наверное, не смутило бы никого из моих
современников, разве что удивит или
напугает: всё-таки, даже лелея подозрения,
не ждёшь того, что в темноте комнаты
вдруг фосфорически засветятся два
индигово-синих пятна, приблизятся к
твоему лицу и попытаются подчинить тебя
своей воле. Полвека назад это было бы
поводом для истерики, или, если бы удалось
взять верх над этим чудом природы — для
научного открытия. Полвека назад данные
официальной медицины называли синие
глаза в числе выбракованных в ходе
эволюции признаков, а мировой фольклор
сходился на том, что синий цвет во всём
его многообразии — общий признак для
всего мистического, что может быть в
этом мире.

Данные
современной официальной медицины
отслеживали явную корреляцию между
пигментом радужки и степенью развития
жемчужины головного мозга.

У
моего аспиранта глаза были такие синие,
что я застыл, едва он взглянул прямо на
меня. Может быть, и не стоило всё это
делать? Может быть, не поздно развернуться,
извиниться за беспокойство, пожелать
спокойной ночи и уйти — и никогда,
никогда больше даже не думать о нём
иначе как о живой подвижной мебели,
которая ведёт какую-то там научную
работу в углу моей лаборатории?

Не
знаю, вкладывал он в меня эти мысли одной
лишь силой своей воли, или просто
направлял мой разум в нужную ему сторону,
но формулировки были именно такие. Помню
их до последней буквы, как помню весь
тот вечер до последней мелочи.

Такое,
в конце концов, забыть очень сложно,
даже если иногда и хочется.

Где-то
с полминуты он гипнотизировал меня, а
потом полотенце упало с его головы и
плеч на пол, и он на секунду разорвал
контакт, потерял концентрацию… этого
времени мне хватило, чтобы страшным
усилием воли поднять руку, схватить его
за горло, а потом нащупать выключатель.

Щёлкнула
кнопка, зажглась мутно-жёлтая лампочка,
и наваждение спало, будто его и не было.
На свету глаза его были глубокого
аквамаринового оттенка. Видимо, мой
аспирант скрывал их за цветными линзами
— где он такое добыл, если и обычные-то
выписываются после строгих проверок,
я даже предполагать не берусь.

Я
сказал ему, что у него красивые глаза,
что я давно хотел в них посмотреть, и
даже не предполагал, что они настолько
красивы — глубокий и чистый цвет морской
волны и по-кошачьи меняющий ширину
зрачок действительно смотрелись на
диво хорошо на этом бледном, веснушчатом,
насмерть перепуганном лице. Я сказал
ему, что нехорошо получится, если кто-то
узнает, какая на самом деле красота
здесь прячется. Я сказал ему, что готов
хранить эту его тайну — в обмен на то,
что буду посвящён во все остальные.

Мой
аспирант будто не слышал всего того,
что я говорил ему. Он стоял, вжав голову
в плечи, почти не моргал, даже дышал
через раз, ни на что не реагировал, будто
пытаясь ничего не чувствовать. Под моей
рукой дрожало его горло, со свистом
впуская и выпуская воздух. Лишь когда
я перестал судорожно — меня всего мелко
трясло в тот момент от ощущения близости
и вседозволенности — гладить его плечи,
руки и влажные растрёпанные волосы и
потянулся поцеловать, он упёрся ладонями
мне в грудь и посмотрел в глаза. Твёрдо,
зло, отчаянно посмотрел, уже не пытаясь
ни лгать, ни пугать, ни гипнотизировать.
Так, наверное, смотрят люди, которым
надеяться больше действительно не на
что, и которые очень хорошо это понимают.

«А
просто предложить мне переспать с вами
— как, не пришло в голову? — спросил он
так ядовито, как только жертва может
спрашивать насильника. — Тогда бы никто
и не узнал. Тогда бы и не вышло так…
нехорошо».

В
следующий миг он жалобно всхлипывал —
уже лёжа на полу и зачем-то всё ещё
прижимая к себе разнесчастный свёрток
одежды. Я никогда не был особенно силён,
и не дрался ни разу в жизни, но, кажется,
в тот раз на моей стороне было состояние
аффекта, и ничто не помешало мне повалить
моего аспиранта на пол, отобрать
скомканные тряпки и взять его силой.
Сначала он вырывался, пытался отбиться,
долго отворачивался и прятал лицо,
беспомощно открывая шею при этом, шипел
и кусался. Потом затих, зажмурился, и
только вздрагивал, если я делал ему
особенно больно. Кричать вслух, в полный
голос он себе не позволял — то ли остатки
гордости, то ли страх быть услышанным
заставляли его давить собственные крики
до всхлипов или вдохов-выдохов.

После
я долго целовал его и рассказывал ему,
что он в безопасности, пока принадлежит
мне и не скрывает ничего о себе; он не
реагировал, только мелко дрожал.

В
последующие дни и ночи, кажется, мой
аспирант смирился с моим неизбежным
присутствием в его жизни. Воротник
рубашки он теперь приподнимал, застёгивался
наглухо, пряча мои следы на своём теле;
разговоров не заводил; вне лаборатории
старался держать лицо, но всё же смотрел
волком — и, тем не менее, не смел отбиваться
всерьёз или не отвечать на вопросы. Он,
как выяснилось, до одури, до паники
боялся побоев, но ещё сильнее боялся
огласки. Обращаться за помощью ему было
стыдно — и, что куда важнее, небезопасно.
Даже не говоря о том, что его бы ждал
подробный осмотр, теперь я знал точно,
какие у него красивые глаза, и, возникни
у меня желание поделиться этим наблюдением
с уполномоченными лицами, например,
теми же Карающими Психиатрами, я вполне
мог это сделать.

Но
я не хотел.

***

Постепенно
я добился от моего аспиранта откровенных,
полных и почти искренних ответов на мои
вопросы. О своей жизни, правда, так и не
рассказал многого — после нескольких
односложных ответов яростно заорал мне
в лицо: «да нечего мне рассказывать,
нечего!» - и тут же, испугавшись, зажал
рот ладонью и сбежал куда-то в угол.
Видимо, вся его жизнь представляла собой
нечто среднее между игрой в прятки и
кошмарным сном, и закончилось это только
тогда, когда кто-то за пределами его
семьи, наверняка отвергшей бы неправильного
сына, случайно подвернулся ему на пути.
Или с поступлением в университет, что
позволило ему уехать из дома. Зато он
посвятил меня в тайны своих исследований
— чуть ли не швырнул в лицо настоящий
лабораторный журнал, хранившийся где-то
под загромождением библиотечных книг
на полке в его комнате и пробурчал сквозь
зубы что-то, чего я предпочёл демонстративно
не заметить. Выяснилось, что он исследовал
возможности человека осознанно
контролировать жемчужину головного
мозга — и, более того, продвинулся не
так далеко, как в своём фиктивном
исследовании. Это неудивительно: связь
между активностью жемчужины и общим
тонусом организма можно отследить даже
в быту, если знать, что наблюдать и какие
снимать показатели; то же, что интересовало
моего аспиранта, требовало анатомических
уточнений, множества опытов (теперь
понятно, зачем он выписывал столько
электродов, столько готового физраствора
и особенно столько образцов — ни то, ни
другое, ни третье просто не выдержало
бы полностью всей серии опытов с
электричеством). Жемчужина имеет
строение, которое полностью оправдывает
поэтичность названия этого отдела:
точно так же, как обычная жемчужина
состоит из множества тонких слоёв
перламутра, жемчужина головного мозга
состояла из слоёв нервной ткани, так же
плотно прилегающих друг к другу, как
перламутр, но всё же невыразимо отдельных
функционально и даже гистологически.
И если внешние слои, в которых происходит
генерация и восприятие электромагнитных
волн, иннервируются соматической нервной
системой, то внутренние слои, ответственные
за циклы активности, работали от
вегетативной нервной системы, и решительно
непонятно было, как же хотя бы частично
научиться этим управлять. Некоторые
люди, которых в древности называли
магами или шаманами, были способны
контролировать своё тело до такой
степени, что могли менять активность
своего мозга одним усилием, подобным
по своему характеру мышечному. Похожих
результатов мой аспирант хотел добиться
и здесь; кроме того, он замахнулся на
смелую идею сделать это каким-то путём,
не подразумевающим изнурительные
практики, ведущие к изменению не только
активности мозга, но и состояния сознания
и меняющие сам способ мыслить на какой-то
совершенно нечеловеческий.

Несколько
рисунков, уточняющих послойное деление
жемчужины головного мозга, с любовно
выведенными капиллярными сетями, уже
были немалым прорывом — но всё остальное
было скорее неоконченной сборкой
экспериментальных данных. Оставалось
лишь поражаться тому, как он мог,
углубившись в процесс, контролировать
посторонние раздражители и как он всё
это время смог прожить в напряжении,
которого требует двойная жизнь. Возможно,
это было его собственной изнурительной
практикой.

Пришлось
пообещать ему — и самому себе — что это
исследование и вообще все наши разговоры
на тему его работ не пойдут дальше. Он
вряд ли поверил мне, я и не ожидал, что
он поверит, но ночью после нашего
разговора был ласковее и отзывчивее
обычного.

***

Я сдержал
своё слово, я сдержал бы его в любом
случае. Хотя бы потому, что мне за такой
недогляд, как жемчужник-гипертрофик в
штате, более того, у меня же под боком,
досталось бы так, что лучше бы глаза
кислотой залили. Впрочем, была другая
причина, чтобы никому не выдавать тайн
моего аспиранта. Никто не должен был
узнать его тайн, потому что они, как и
весь он, от корней волос до кончиков
красивых пальцев, принадлежал мне —
включая интеллектуальную собственность.

Вот только
втолковать аспиранту, что если он мой
— значит, я ему не враг, не получалось.

Он был
послушным и даже механически-ласковым,
но я видел, какой ненавистью и отвращением
горели его глаза, когда я касался его,
как он напрягал руки, пытаясь не
прикрываться, когда я снимал с него
одежду, и как он прятал лицо от поцелуев.
Синие глаза в темноте действительно
горят — будто по краям радужки вспыхивают
и тут же гаснут маленькие язычки пламени.
Не знаю, чем вызвана такая люминесценция,
к сожалению, современная наука не
задаётся этим вопросом, а поднимать его
— чревато проблемами. Жемчужники-гипертрофики
— не объект восхищения, а источник
опасности.

Справедливое
суждение, потому что если такое создание
кого-то боится, оно порой не может
сдержать страха, ненависти, желания
причинить вред — и становится понятно,
насколько на самом деле они опасны. Пока
я мотался по своим базам, я насмотрелся
на этот взгляд — одинаковые, озлобленные,
оголодавшие, слабые и дрожащие, они
ненавидели своих мучителей, ненавидят
и всегда будут ненавидеть. Выглядят
они как люди, и, тем не менее, куда
больше похожи на бешеных животных —
наверное, в таких превращает их заключение
за решётками и содержание в электрошоковых
ошейниках, что лишний раз наглядно
демонстрирует, как бытие определяет
сознание. Вызывая по номерам всех тех,
кого сегодня надлежало кормить веществами,
подвергать нагрузкам или заражать
чем-то, я всякий раз чувствовал их
ненависть, бессильную и безмолвную,
неспособную задеть меня или хоть
кого-либо ещё, и оттого только более
страшную. Этот страх иррационален —
будто бы я с берега, с безопасной точки,
наблюдаю двенадцатибалльный морской
шторм и водяную воронку, в которую
втягивается мощный обычно, но совершенно
никчёмный теперь корабль.

Эта общая на
всех ненависть — стихия.

Иногда мой
аспирант не мог сдержать своих эмоций,
и тогда я чувствовал, как он ненавидит
меня… и боится. Он бы отрезал, оторвал,
отгрыз мне руки, если бы смог преодолеть
свой страх. Он с огромным удовольствием
вырвал бы мне сердце за то, что у меня
была копия ключа от его комнаты и некая
тайна, сохранением которой можно
шантажировать очень и очень долго — но
он не мог, видимо, предполагая, что если
он посягнёт на мою физическую целостность,
я перестану хранить его секрет. Тем не
менее, я готов был шантажировать его
всерьёз только в том случае, если бы он
попытался вернуть себе личную
независимость. Отбиться от моих ласк,
попытаться унести лабораторный журнал,
не показав его мне к концу дня, или сделав
ещё что-то столь же вызывающее на
конфликт. Мне нужны были серьёзные
причины, чтобы проявить обычную для
таких случаев гражданскую сознательность.

Я по-прежнему
не собирался делиться моим аспирантом
с кем бы то ни было ещё.

Но ему об
этом знать было совершенно не обязательно
— полагаю, он и так догадывался, и лишь
отсутствие прямого словесного
подтверждения удерживало его от
безысходного отчаянного бунта. Состояние
неизвестности связывает руки. У меня
не было иных средств удержать его.

Когда мой
аспирант уже не мог держать себя в руках
и был готов сорваться в истерику, обычно
хватало подойти со спины, обнять за
плечи и напомнить ему, какие же красивые
у него глаза. Обыкновенное, должно быть,
проявление любви и нежности для нормальной
пары из любящих друг друга мужчины и
женщины; да быть может, обыкновенное
даже для любящих друг друга двух женщин
или двух мужчин — не знаю, до появления
в моей жизни аспиранта я такого не видел,
и предпочёл бы не видеть и дальше — но
не для нас. Я помню плечи моего аспиранта,
каменеющие от одного прикосновения, и
белеющие костяшки его пальцев, сжимающихся
с такой силой, что следы от ногтей
оставались на ладонях, и с уверенностью
могу сказать — он ненавидел меня с той
же силой, с какой я желал сохранять над
ним власть.

Он был мой
целиком и полностью; похоже, он и сам
чувствовал это, понимал — и бесился от
осознания того, что я могу прийти к нему
в любой момент и заставить его делать
что угодно. Бесился-бесился, а перебеситься
так и не смог. А зря, это было бы куда
безопасней для него.

***

Это стало
явно и очевидно, когда на нас обрушилась
облава, и принесла с собой двое суток
паники и последствия, которые я расхлёбываю
до сих пор — а мой аспирант… может быть,
с его стороны уже и некому их расхлёбывать.

Тривиальное
название таких облав — «внеплановый
профильный медицинский осмотр» — более
чем полностью отражает цель и методы,
и кое-что, смутно, намёками, сообщает о
последствиях: ничего хорошего выявленных
пациентов не ждёт. Эта облава касалась
совершенно другого сотрудника, его
давно подозревал весь филиал. Волна
громких ссор с этим человеком, произошедших
при странных обстоятельствах, его
внезапный отъезд и очень нездоровое
лицо; следом — сплетни, ползущие, словно
химическое заражение; как закономерный
итог — проверка. Подобные события я
обычно пропускал мимо, мне было
неинтересно, и, к моему счастью,
необязательно в них участвовать. Однако
всё же я не мог не волноваться за судьбу
своего аспиранта, как бы ни хотел держать
его тайну при себе исключительно в
качестве инструмента манипуляции.

У тайны две
стороны, и одна сторона — власть, другая
— слабость.

Обычно о
таких событиях нас уведомляли
непосредственно перед: люди в чёрной
форме и белых халатах приходили к
директору филиала, давали на подпись
какие-то бумаги, от которых он пятнисто
бледнел, а потом долго хватался за сердце
и пил кардовалол, и сгоняли всех
неотпускных сотрудников, в том числе —
находящихся в общежитии, в фойе первого
этажа. Выстраивалась живая очередь,
начинался подробный, доскональный
осмотр и выматывающий допрос, и если
кого-то ловили — его уводили сразу, чем
наводили в и без того нестройной колонне
сотрудников немалый шорох. Впрочем, на
моей памяти такое было всего один раз.

Избежать
проверки было нельзя: ни больничный, ни
отпуск, ни экспедиция не служили
основанием для пропуска медосмотра,
планового или внепланового. Без отметки
о прохождении очередной проверки
законодательно запрещалось продолжать
работу; без пометки об удовлетворительном
состоянии здоровья — не запрещалось,
однако карьерное продвижение таких
сотрудников не приветствовалось и
строго контролировалось, так что
неизвестно ещё, что было хуже: сгинуть
в неизвестности или вполне обыденно
выгореть в бесплодной повседневной
грызне. Тем, кого не оказалось на месте
в день облавы, предписывалось явиться
в поликлинику по месту службы, пройти
осмотр и получить отметку.

Оставалось
загадкой, как до сих пор выживал в таких
обстоятельствах и такой недружелюбной
среде мой аспирант, как он прятал свои
прекрасные синие глаза. От прямых
вопросов он уклонялся, а когда я не
выдержал затеянного по собственной же
инициативе допроса и влепил ему пощёчину,
отскочил и так посмотрел на меня
исподлобья, что никаких слов уже было
не нужно. Видно было: разберётся, ему не
в первый раз это делать.

Это злило.

Пусть бы он
разбирался, сколько ему угодно — но я
должен был знать, как он будет это делать,
чтобы быть спокойным по его поводу.

Этого
спокойствия он мне не дал, и на вопросы
мои так и не ответил.

Как только
за дверью заскрежетал стол — его волоком
тащили по коридору к лестнице — допрос
пришлось прекратить. Люди в форме уже
принялись за организацию пункта осмотра
в фойе первого этажа, а значит, мне
предстояло пробежаться по филиалу и
проверить оборудование и хотя бы наскоро
пролистать учётные книги, на глазок
сверив то, что было записано и то, что
наличествовало по факту. На любой
проверке моя научно-хозяйственная часть
должна была быть идеальной, и не
предполагалось, что нынешняя — исключение.
Карающим Психиатрам наши микроскопы и
красители, конечно, ни к чему, а вот
начальство, потрясённое явлением
«профильного медосмотра» и слегка
окосевшее от кардовалола (или, допустим,
уже перешедшее на коньяк), могло нагрянуть
в любую минуту и устроить форменный
скандал. Однажды такое уже случалось —
отвратительная была сцена. Портить себе
нервы сильнее прежнего я не собирался,
да и с начальством ссориться не хотел.
В таких случаях проще сделать, чем что-то
говорить.

Заодно стоило
предупредить всех о том, что сейчас
вышестоящие инстанции будут срывать
нам рабочий процесс, чтобы даже до самых
глухих, увлечённых и индифферентных к
внешним раздражителям лиц дошло.

Поэтому я
вынужден был оставить своего аспиранта
посреди рабочего процесса наедине с
плановыми заданиями, и заняться делом.
Пока я бегал по этажам, проверял
оборудование, торопливо общался с
коллегами и осматривал склад, внизу
успела выстроиться очередь. Когда я,
изрядно замотанный и взмокший, спустился
наконец на первый этаж, я сумел только
пристроиться в конец нестройной гудящей
очереди, и наконец-то прекратить судорожно
думать и вспоминать, что ещё я забыл.

Осмотр
продвигался сравнительно быстро для
такого мероприятия, но в абсолютных
величинах, конечно, это всё равно была
черепашья скорость. Неудивительно, что
до самого вечера своего аспиранта я так
и не увидел. К счастью, волноваться о
нём было почти что некогда, и мне
оставалось только пообещать себе, что,
вернувшись, я вытрясу из него эти
конспиративные хитрости, которыми он
пользовался раньше — и которыми собирался
воспользоваться теперь.

К полуночи
нас распустили. Я оказался одним из
последних осмотренных, пометку свою
получил и мог бы на том успокоиться и
идти спать — у аспиранта был ключ, да и
до сих пор он не давал поводов усомниться
в своей ответственности по рабочим
вопросам. Однако мне хотелось
в лабораторию. Там я почувствовал бы
себя спокойнее. Остаточное нервное
напряжение требовало выхода, и сложно
было бы расслабиться, пробежавшись по
всему филиалу, но не проверив напоследок,
в порядке ли собственное рабочее место.

Мне хотелось
спать, я валился с ног, хотя день был
проведён совершенно непродуктивно.
Поднимаясь по лестнице — хотелось
верить, что в последний раз за этот день
— я уже предвкушал, как вернусь домой
и упаду ничком, лицом в подушку. Однако,
выйдя на этаж и свернув за угол, я увидел
распахнутую настежь дальнюю дверь, из
которой бил неестественно яркий в общей
темноте коридора свет, и услышал голоса
— приглушённые, почти спокойные. Угроза
в этом спокойствии звучала такая явная,
что я пожалел, что ни кардовалола, ни
коньяку при мне нет и не бывает — сердце
заколотилось, словно взбесившийся
барабан.

В моей
лаборатории кто-то был.

Более того,
этих людей было несколько, и им что-то
нужно было от моего аспиранта.

Почему он
ещё здесь? Почему он не в общежитии? Он
же уже справлялся с такими проверками!
В голове у меня смешалось всё, что там
было, и сна не осталось ни в одном глазу.
Я опрометью кинулся к лаборатории.

Там меня
встретила та ещё картина. Мой аспирант
прижимался спиной к столу, вцепившись
в него руками, и не моргал. Из-за краёв
его линз пробивалось синеватое свечение,
смотрелось это красиво и страшно, но
такими спецэффектами Карающих Психиатров
не напугать, они — люди подготовленные,
привычные и в целом профессионально
деформированные.

Я понял, что
всё кончено — неважно, что сделает
сейчас мой аспирант. Он впервые проиграл,
кажется.

«Стойте, —
сказал я, найдя в себе силы не заорать
в голос. — Что здесь происходит?»

Один из
Карающих Психиатров повернулся ко мне.
Второй в это время очень ловко подошёл
к моему аспиранту сбоку и перехватил
его руки. Щёлкнул металл — наручники…
мой аспирант тихо, коротко взвыл — ему
было больно, позже я выяснил, что некоторые
сплавы причиняют жемчужникам немалые
страдания.

«Это ваш
ассистент?» — спросил первый.

Я кивнул.
Руки у меня дрожали, в глазах всё плыло.

«Он болен, —
сказал человек в форме. — Жемчужник-гипертрофик.
Кроме того, скрывался, причём долго, а
значит… что такое? Вам плохо?»

Я судорожно
помотал враз потяжелевшей головой,
вцепился в дверной косяк и попытался
нормальным человеческим голосом
попросить пояснений.

«В глаза ему
посмотрите, — усмехнулся Карающий
Психиатр, поправляя воротник формы,
врезавшийся ему в шею. — Он сначала как
нас увидел, так признался, даже написал
чистосердечное, а теперь вот... бесится.
Перемкнуло мальчика. Мы его забираем.
Всего хорошего».

Карающие
вышли и увели с собой моего аспиранта
— моего. Моего.

Выходя под
конвоем, он обернулся и улыбнулся —
тонко, издевательски. Глаза его всё ещё
мерцающе светились из-под линз. Не могу
сказать, к чему это он так, но эта улыбка
меня добила. Кажется, всю ночь я просидел
в лаборатории и постыднейшим образом
прорыдал.

***

На следующее
утро о случившемся знал весь филиал.
Меня пытались спрашивать, не помню, чем
я отбрехивался, всё было как в тумане.
Я занялся плановой работой, но, к концу
недели поняв, что больше так не смогу,
попросился в отпуск с последующим
увольнением по состоянию здоровья.

Спустя два
месяца я уже сходил с грохочущего
металлического трапа на обледенелую
землю исследовательской базы, и ветер,
подвывая, бросал мне в лицо снег.

Мне повезло
наткнуться на того самого Карающего
Психиатра, который забрал моего аспиранта
— не вспомнил бы его, честное слово,
если бы он сам меня не узнал и не
поинтересовался, что я тут забыл. Я
наплёл ему что-то про гражданскую
ответственность, кроме того, моя работа
про жемчужину головного мозга, ну вы же
понимаете — он понимал, он всё понимал.

Эта встреча
оказалась первой надеждой, обречённой
издохнуть чуть ли не до рождения. Сколько
я ни работал с содержащимися здесь
жемчужниками, я так и не увидел среди
них моего аспиранта.

Карающие
Психиатры время от времени путешествуют
между базами и меняют места работы; так
же стал поступать и я, хотя по факту был
сотрудником-исследователем. Впрочем,
осуществлять сбор материала и ставить
опыты мне позволили — на общих основаниях,
конечно: рассказывать кому-то, увозить
с собой копии наработок, и тем более
что-то публиковать я мог лишь после
того, как руководство исследовательской
группы базы было ознакомлено с результатами
моих трудов. На каждый документ из
лаборатории нужно было получить
соответствующую бумагу.

Бюрократические
сложности я осваивал по-прежнему легко,
но не знаю, стоили ли они того. Так и
осталось неизвестным, жив ли мой аспирант,
тем более не знаю, что с ним теперь — и
ещё не знаю, что будет, если он так и не
найдётся.

Мне осталось
ещё две базы.

---

Пидорская драма давних лет

Фэндом: ориджинал
Жанр: любовная драма, НФ/мистика, мемуары
Предупреждение: избыток охуенно богатого внутреннего мира, терминологизмы, ТРИГГЕРЫ – изнасилование, шантаж, одержимость, POV мудака
Вид: слэш
Рейтинг: R
Размер: миди
Содержание: есть такие люди, ради которых не жалко и не стыдно сломать жизнь и им, и себе.
Статус: закончен.
Примечание: нет, строка персонажей, название и имя автора в этой шапке не нужны. Их не было в первом варианте, и не будет в этом – он и так оброс шапкой, сеттингом, слишком большим количеством подробностей — и сильно перестроился композиционно. В седьмом классе я написала это в подарок на день рождения для подруги, которую помню хуже, чем этот текст.

Первая часть, вторую допиливаю судорожно. Всё равно целиком не поместится.

Видимо, если эта история определила мою жизнь на последние пять лет, и собирается определять в дальнейшем – пока не закончатся изоляционные базы или пока не закончусь я сам – она случилась не просто так. Фатализм в наш просвещённый век непопулярен, и к тому же объективно беспомощен перед лишённым сострадания лицом жизни, но, тем не менее, он укореняется во мне всё крепче.
Сейчас я недалеко от южного полюса, на безымянном острове, покрытом льдом, где содержатся в изоляторе самые опасные обитатели нашего мира. На картах этого острова не существует, вместо него – океан и льды. Цифро-буквенный код, обозначающий его местоположение, засекречен, и упоминать его я не буду из соображений безопасности.
По-хорошему, всю эту историю из тех же соображений следовало бы забыть, но я не смог – и теперь за спиной пять лет осторожных перемещений, три таких же острова с такими же базами в разных частях света, и масса потраченных сил. Искренне хочется верить, что потрачены они были не зря. Я ищу человека, надеюсь, что он ещё жив, и не могу сдаться уже не столько из-за каких-то особенных чувств к нему, сколько из незамутнённого упрямства, терзающего меня ничуть не милосерднее сновидений. Они то за ночь успевают разбередить душу до метафорической крови, то не являются месяцами – и, честно говоря, не знаю, что из этого хуже.
Со своим образованием и своими перемещениями, планирование и осуществление которых отнимает едва ли не больше сил, чем все остальные части моих поисков, я заработал себе
репутацию эффективного, но очень уж беспокойного работника, и немало добродушных смешков в спину. Не знаю, когда они превратятся в неодобрительное ворчание, а оно, в свою очередь станет подозрениями; не знаю, когда меня раскроют. Но когда бы это ни случилось, после этого я уже вряд ли смогу писать мемуары.
Поэтому я напишу их сейчас, хотя бы для того, чтобы разобраться, как же, каким немыслимым образом я умудрился принести в жертву поискам волн в море всю свою прежнюю жизнь, и буду надеяться, что мне удастся их спрятать или своевременно уничтожить.

***

Не вижу смысла рассказывать для начала о своём детстве — история началась не настолько давно. Возможно, предпосылки к тому, чтобы попасть в ту или иную ситуацию, формируются рано, вместе с характером. Возможно даже, что и в самом деле существует некая предопределённость — тонкая, изящная, замаскированная под идеальную цепочку причинно-следственных связей. Возможно, мы в принципе неспособны делать выбор самостоятельно, и движемся вперёд только и исключительно под влиянием всей совокупности обстоятельств, задающей нам некий вектор движения.
Пожалуй, начать разматывать этот событийный клубок стоит с сезона дождей шестилетней давности. Год был напряжённый. Тогда мне исполнилось двадцать восемь лет, я активно строчил заметки и статьи в журналы, мелкие и крупные, только-только выпустил свою первую по-настоящему крупную монографию, которая теперь, похоже, останется единственной, и параллельно защитил кандидатскую. Обе работы были посвящены одному и тому же вопросу — корреляции между работой жемчужины головного мозга и циркадными ритмами с учётом влияния режима, питания и общего уровня усталости.
Жемчужину головного мозга я ненавидел со студенчества: в те времена вокруг неё было слишком много ажиотажа, да и в нынешние он ещё не угас. Мои коллеги лет двадцать назад наконец-то разгадали, за что именно она отвечает — не без опоры на мистические события, особенно участившиеся за последние полвека — и устроили вокруг неё пляски с бубнами и факелами. Как же иначе, ведь эта удивительная мистика!..
По учреждениям разной степени государственности и значимости принялись шастать новосформированные Карающие Психиатры. Когда эти люди в чёрной форме и белых халатах с нашивками впервые пришли к нам в школу, мы просто не поняли, что происходит. Но нас заставили пройти несколько опросников, а потом — осмотрели глаза и провели несколько бесед.
Потом выяснилось, что это такой способ выявлять и контролировать лиц с гипертрофией жемчужины головного мозга. Несколько человек с моей параллели просто исчезли: про них ничего не сказали, и мы тоже опасались говорить о них — по крайней мере, в пределах школы и дома. По слухам, пропали ещё несколько мелких, чуть ли не первоклашек.
Куда их забрали и зачем, нам было неизвестно. Было страшно; потом, уже в институтские годы, плановые и внеплановые проверки-облавы постепенно стали восприниматься как нечто само собой разумеющееся.
Я в мистику не то что бы не верил — трудно не верить в то, что ежедневно сообщают по радио и что публикуют вполне серьёзные газеты, в то, что исследуют институты — и, самое главное, исследуют результативно, со вполне проверяемыми выкладками. Вопрос веры и неверия здесь отошёл в прошлое, появился вопрос знания и незнания.
Нет, мне просто не нравилась массовая истерия. Не одна только мистика существует на рябом лице Архипелага.
За эти работы я брался, стремясь доказать, что жемчужина головного мозга — шаровидное уплотнение в коре головного мозга на грани лобных долей, на котором концентрируется множество мелких борозд и извилин, и которое обладает способностью как-то воспринимать радиоволны, и, согласно некоторым гипотезам, даже генерировать их самостоятельно — это всего лишь ошибка эволюции, практически рудиментарный участок. Начиналось всё как шуточная статья, достойная страниц жёлтого научно-популярного издания, вообще-то говоря. Вместо этого я случайно и совершенно неожиданно увлёкся темой, вышел в какие-то дебри и сделал нечто совершенно обратное заранее продуманному плану: выяснил, от каких факторов зависит работа «ошибки эволюции» и практически целиком описал цикл её активности.
Не могу сказать точно, успех это был, или провал. Мои чувства к этому отделу мозга стали ещё запутаннее и противоречивее.
Тогда я работал в НИИ Нейрологии на должности начальника лаборатории. Работа моя была неравнодушно принята в научном сообществе, и меня вызвали на конференцию, словно на дуэль. После этой конференции руководитель НИИ лично пришёл и поздравил меня с успехом — а потом предложил неплохую должность в Юго-Восточном филиале.
Я согласился.
Мне исполнилось двадцать девят, но я всё ещё был переполнен планами и идеями, и до сих пор не понимал, что тем, кого приписали к большим объёмам административной работы, будет довольно сложно разорваться на всё, включая научную деятельность, и что чрезмерно умных в научном сообществе не любят, хоть и сетуют регулярно на нехватку свежих умов и стоящих кадров. Нет, ничего этого я не понимал — а потому, наверное, счастливо избежал трагической участи с осознанным и прочувствованным прозябанием в безвестности, и сумел воспользоваться назначением к своему благу. Познакомившись с новым непосредственным начальством, я быстро выяснил круг своих обязанностей. На меня легли обязанности «завхоза по научной части» — осмотр и проверка лабораторных помещений и оборудования, учёт реагентов, опытных образцов и расходников, распределение всего этого добра между сотрудниками филиала, а так же ведение множества документов. С бумагами я сладил — мне всегда было просто работать с документацией, к тому же заполнение и проверка лабораторных журналов и отчётов сделает вполне жизнеспособного бюрократа из кого угодно. По-настоящему важно было другое. Мне удалось выпросить у непосредственного начальства пустующую комнатку на втором этаже, больше похожую на большую подсобку, чем на маленький кабинет, под собственную лабораторию, и забрать себе кое-что из списанного до того времени, как будут выполнены запросы на дополнительное оборудование. НИИ Нейрологии любил своих сотрудников, даже сосланных в филиал, и обеспечивало многие, очень многие их потребности, и даже в старье можно было откопать стоящие вещи. Кое-что из найденного мной работало, а что не работало — то можно было привести в чувство.
Местные техники охотно пришли мне на помощь, в конце концов, в этом месте было принято дружить с начальниками, а не против начальников. Освоившись на новом месте, я принялся работать в тишине и спокойствии.
Как я уже сказал, в то время я многого не понимал и не очень хорошо разбирался в том, что движет людьми, да и теперь не могу сказать, что разбираюсь. В частности, так я и не понял, к кому попал в опалу, и попал ли в неё вообще. Однако, в конечном счёте, кому бы ни принадлежала идея спровадить меня подальше от центра мировой научной жизни, этот человек сослужил мне неплохую службу. Возможно, сам того не желая. Я получил возможность проводить исследования почти бесконтрольно, отчитываясь лишь самому себе.
Чем я и занялся с радостью и удовольствием, не обращая внимания на те части внешнего мира, которые не входили непосредственно в мою компетенцию. В моих планах, пожалуй, даже чрезмерно амбициозных для одного смертного человека, значилось немало интересных вещей, связанных в первую очередь с восприятием и происходящим в головном мозге постоянным переводом с языка импульсов на язык образов.
Само собой разумеется, что, радостно погружаясь в свою обожаемую область, я даже не думал, что моё гневное исследование мне ещё припомнят.

***

Припомнили — прислали директиву взять под свою опеку аспиранта, который писал диплом по всё той же проклятой жемчужине, и многие интересные, в сущности, вещи теоретически вывел с опорой на мою монографию. То есть, не совсем прислали, я то ли не получил обычную для таких случаев записку от начальства с просьбой зайти и подписать, то ли просто умудрился её не заметить или проигнорировать. Директива пришла ко мне практически сама.
Было позднее утро. Я сидел, закрыв нос и рот маской, а глаза — очками, и пробовал разные типы красок на свеженьких препаратах нейронов. После долгих часов у оборудования и в анатомической, окраска препаратов казалась скорее даже не работой, а развлечением, но порой таким методом подбора удавалось отыскать удачный способ окрашивания. Меня интересовали структуры аксонального холмика; впрочем, ни на что особенное я не рассчитывал, разве что на удачу — в тот день всё из рук валилось. Дело шло к перерыву на чашку кофе, когда в мою дверь в закутке постучались. Обычно меня здесь не тревожили, да и я по лабораториям не шастал, стараясь выбирать для инспекций время, когда в филиале никто не занят работой, чтобы не отвлекать людей — обычно это бывало поздним вечером либо ранним утром, ещё до рассвета.
Значит, случилось, что-то важное, сделал вывод я, завинтил тюбики с реагентами, открыл затянутую мелкой зеленоватой москитной сеткой форточку и открыл дверь.
«Здравствуйте. Меня к вам послали».
Я снял защитные очки и уставился на молодого человека, стоявшего за дверью. Он был приятной, совершенно не типичной для местных жителей наружности — неожиданно бледный, веснушчатый, худощавый до утончённости; волосы у него вились и поблёскивали в свете лампы, и напомнили в первый миг пучок тончайших медных проводочков. Одевался молодой человек не слишком формально, и одновременно с тем — подчёркнуто скромно, на руках носил сплетённые из проводов браслеты чуть ли не до локтя — говорят, такая молодёжь, представителем какой молодой человек, несомненно, являлся, моментально попадает в группу подозрения у Карающих Психиатров, но почти никогда не обретает хоть сколько-то весомого антисоциального статуса. Смотрел он спокойно и устало, с любопытством, но без наглости.
В руках он сжимал внушительную картонную папку какого-то унылого цвета.
Внимательно рассмотрев молодого человека, я поинтересовался, кто же его так далеко послал, и с какой такой высшей целью.
«Я аспирант. Распределили сюда».
Голос его казался мне приятным, но полным какой-то вышколенной, искусственной вежливости. Молодой человек нервически поморщился и тряхнул своей медной копной, так что волосы его, вроде бы более-менее приглаженные, рассыпались по шее и упали на лоб. Видимо, ему пришлось чуть ли не семь морей переплыть, пока его наконец приняли в аспирантуру, и теперь он был близок к пределу, за которым заканчивается вежливость и начинается истерическое равнодушие.
Пригласив юношу внутрь лаборатории, я принял его бумаги. В папке оказалась копия его дипломной работы и какие-то ещё бумажки. Как он объяснил по ходу разговора, он хотел практически проверить полученные теоретические выводы, а дальше уже посмотреть, что получится. Я посмотрел его документы, направление, подписал временный пропуск и написал непосредственному начальству записку, чтобы дало человеку пропуск постоянный — и заодно место в общежитии.
Потом попросил оставить работу, чтобы я мог с нею ознакомиться, и отправил к начальству.
Молодой человек поблагодарил меня и отправился. Когда он скрылся, я понял, что забыл спросить его имя, и даже не прочитал, что написано у него в документах; да и сам не представился. Невежливо как-то вышло, впрочем, я всё ещё мог прочитать его имя на титуле дипломной работы, да и времени для знакомства будет достаточно.
Позже это имя оказалось мёдом на моём языке, клеймом на моём сердце и цепью на моей шее, но, увы, соображения безопасности всё ещё в силе, поэтому я продолжу называть этого человека аспирантом.
***

Итак, аспирант постепенно прижился в моей лаборатории. Приходил он довольно поздно по сравнению со мной, пташкой весьма ранней — к одиннадцати часам, когда у меня уже был перерыв на кофе, он только появлялся в лаборатории. Поначалу меня это раздражало, но когда я высказал аспиранту всё, что думаю о поздних подъёмах и людях, которым они свойственны, получил совершенно неожиданный отпор: аспирант спокойно заявил, что любые циркадные ритмы — это варианты нормы, что ему эти одиннадцать часов утра кажутся вполне нормальным временем для начала рабочего дня, и — цитата: «ранние подъёмы, это что — проверка какая-то?».
Пришлось свыкнуться, тем более впоследствии стало ясно, что при таком распорядке мы не мешали друг другу работать. Я успевал сделать контрольный обход, проверить учётные книги и фактические остатки на складах реагентов, просмотреть и пустить в обработку запросы, проверить и подписать накладные — в общем, разобраться со своими хозработами, и перейти непосредственно к основной занятости.
К моему утреннему перерыву в лаборатории объявлялся аспирант — как правило, с папкой, полной записей по проделанной вчера работе, лабораторным журналом, который он уносил с собой, и пачкой печенья из полулегального коммерческого ларька, стоящего впритык к общежитиям и периодически закрывающегося за нехваткой товара, а после, как ни в чём не бывало, возобновляющего работу — и мы пили кофе. Потом расходились по разным углам. Надзора за ним почти не требовалось: аспирант, похоже, не тратил зря своё время в университете, и занимался там делом, а не чем попало, потому что в лаборатории сориентировался с лёгкостью и быстро обустроил под собственные нужды выделенное ему рабочее место. Спросил только о рабочем плане филиала и о порядке выписки образцов и реагентов, и всё.
Я выдал ему образцы заявлений, и поначалу он добросовестно их строчил, но потом как-то само собой так вышло, что для него — единственного во всём филиале — процедура сильно упростилась. Не знаю, из-за того, что так оказалось просто-напросто удобнее, или из-за... влияния других факторов, пусть это пока называется так. Всерьёз говорить о магии или мистике мне до сих пор кажется странным и нелепым — даже в рамках исследований жемчужины головного мозга, и тем более — в рамках своей жизни.
Аспирант ответственно и своевременно отчитывался о результатах выполнения разнообразных плановых работ, кроме того, вскоре у нас завязалось почти приятельское общение на сторонние относительно работы темы. Часто мы спорили, и иногда приходили к консенсусу. Очень неохотно распространяясь о родном своём острове и своей семье, он, тем не менее, любил повспоминать среднюю и старшую школу, с нежностью в глазах говорил об университете (Естествоведческо-прикладной факультет при Медицинской Академии, позже — факультет нейрологии там же, в некотором научно-образовательном смысле он был моим земляком: на этой почве поводов для болтовни стало ещё больше).
Несколько раз я пытался выяснить, что же именно он пытается сделать на данном этапе, и на какой стадии находятся его эксперименты — но всякий раз аспирант просил меня подождать, пока он сам придёт с отчётом, говорил, что у него ещё нет достаточно репрезентативной статистической выборки или ещё какую-нибудь такую общую, как это называется, «фразу-отмазу», каких у всякого исследователя заготовлено несколько штук на случай внезапной проверки, и я верил ему, пожимал плечами и уходил с головой в свою работу. В конце концов, ему нужна его работа, или мне?
У него был очень убедительный голос.
Я — куратор, начальник и научный руководитель, с меня могли и спросить, но это беспокоило на удивление мало. Я умом понимал, что аспирант прикреплён ко мне, и умом же — что нет смысла беспокоиться о том, сделает аспирант свою работу или не сделает, добьётся чего-нибудь или не добьётся. По таким-то, таким-то и ещё вот таким причинам. Потому что не нужно о нём думать слишком много.
Теперь, узнав об этом человеке больше, чем хотел знать о ком бы то ни было ещё, я понимаю, что это был самый банальный гипноз, возможно, замешанный даже не столько на особенностях моего аспиранта, сколько на вполне обычном умении располагать к себе людей. Приправленное самой каплей мистической силы, это умение способно творить чудеса, иногда страшные. Однако эффект и сила подобного рода влияний зависит не только от способностей индивида с гипертрофией жемчужины головного мозга, в обиходе — жемчужника-гипертрофика, но и от особенностей цели.
Моей особенностью, формировавшей всю мою жизнь и личность, было любопытство — и отросшая за годы учёбы и работы привычка любой ценой получать ответы на свои вопросы.
А он был способен на многое. Возможно, он это делал подсознательно, интуитивно. Возможно, наоборот — специально тренировался, учился как-то этим управлять, как музыканты развивают слух, а художники — глазомер. Поговорить с ним о мистике мне так и не случилось, поэтому я не знаю точно.
Зато знаю: чем сильнее действие, тем сильнее противодействие.
Тогда я даже не понял, что постепенно, по мере того, как моё собственное любопытство растворяет масляную плёнку гипнотического равнодушия, начинаю пропадать в совершенно неслужебном интересе к своему аспиранту.
И если раньше мне всего лишь хотелось быть в курсе того, что он тут пытается делать на территории моего филиала в целом и моей лаборатории в частности, то теперь само понятие личной тайны должно было исчезнуть. На меньшем я не успокоился бы.
Все личные границы, всё, чем он защищался, всё, с помощью чего он прятал себя от мира — по какой бы причине ему ни приходилось это делать — всё должно было быть разрушено, и я с упоением принялся разрушать. Оглядываясь назад, я поражаюсь масштабам профессиональной деформации, заставившей меня, сходу отвергнув обычные пути, которыми люди добиваются откровенности от других людей, начать вести наблюдения. Если быть честным с самим собой, этим наблюдениям гораздо больше подходило слово «слежка». Если быть честным, это было откровенное насилие.
Если быть честным — я не раскаиваюсь. Он слишком разозлил меня самой возможностью что-то скрыть.
Выяснив у коменданта, куда поселили моего аспиранта (оказалось — почти по соседству, тремя этажами выше меня), перечитав его дипломную работу и составив список реагентов, выписанных им со склада, я больше не спускал с него глаз. Принялся закрывать лабораторию, мотивируя вероятностью близкой проверки, следить, шёл ли он сразу в свою комнату, или задерживаться где-то. Очень странное ощущение — когда пытаешься скользить в тени и не топать, быть незаметным.
Раздражающее ощущение. Я привык действовать открыто, спрашивать прямо и чувствовать себя хозяином этого места, а не засланным в тыл врага шпионом.
Эта слежка ничего мне не дала, помимо зря потраченного времени, лишнего стресса и незнакомого ранее чувства жгучей ревности, совершенно неожиданного в тот момент, когда я увидел, как мой аспирант обжимается с кем-то в тёмном углу, в тупике у подсобки. Я даже не понял, кто это был — женщина или мужчина, старше или моложе моего аспиранта, какого роста, комплекции… самого факта наблюдения двух фигур, стоящих вплотную и уже запускающих руки друг другу под рубашки, мне хватило для того, чтобы в глазах потемнело. Усилием воли я заставил себя развернуться и уйти, но выкинуть из головы эту картину было невозможно.
После этого ходить за ним я перестал, и, немного успокоившись, с каким-то потрясающим равнодушием отметил, что чувствую себя обделённым. Такое бывает, когда начинаешь влюбляться безответно — или когда разочаровываешься в деле всей жизни.
Итак, мой неслужебный интерес принял форму одержимости, почти маниакальной, и окрашенной к тому же влечением. Не могу до сих пор сказать, какого же генеза было это влечение. Любопытство, переходящее всякие границы? Страсть? Не знаю.
Как-то раз, улучив момент, когда аспирант вышел ненадолго, я влез в его лабораторный журнал. Как я и думал, ничего особенного. Его исследования здесь, в филиале НИИ Нейрологии, продолжали тему его дипломной работы — там было что-то о влиянии цикла активности жемчужины на общее состояние организма. Хорошая работа, выполненная качественно, вдумчиво, с умом. Ему предстояло ещё немало сделать, и, пожалуй, с такой педантичностью действительно не стоит показывать результаты своих трудов раньше их окончания.
Тут бы и успокоиться, но-то продолжало глодать меня изнутри, и к вечеру, выйдя из лаборатории и, как обычно, оставив там аспиранта — у него давно уже был собственный ключ от этой маленькой комнатки — я неожиданно для себя решился на преступление. Мысль мелькнула со скоростью зажигающейся лампочки: щёлк — и я уже решаю идти не по привычному своему маршруту, а к комнате аспиранта.
Будь что будет.

Апд: ща вторая будет, я думаю, хуже этому тексту уже не сделать.

запись создана: 15.10.2016 в 13:41

@темы: Архипелаг, заберите у обезьяны печатную машинку, нам не нужна вторая "Война и мир"